– И второй пункт насчет прикрытия, так сказать, приостановки работ в лаборатории новых систем на время работы комиссии… Ну а после комиссии уж будет ясно, как нам с этой лабораторией решить дальше: расформировать или передать другому отделу какому-нибудь…
– Работы там прекратились естественным образом, Гарри Харитонович, – невесело усмехнулся Азаров. – Некому там теперь работать. И расформировывать некого… – В памяти снова вырисовался труп Кривошеина с выкаченными глазами и скорбным оскалом. Академик помассировал пальцами виски, вздохнул. – Впрочем, я в принципе принимаю вашу идею о комиссии. Только состав ее следует несколько откорректировать. – Он придвинул к себе листик, раскрыл авторучку. – Ипполита Илларионовича можно оставить, инженера по технике безопасности тоже, технический секретарь тоже нужен. А прочих не надо. Возглавлю комиссию я сам, возьму, как вы выразились, на себя эту обузу, чтоб вас не утруждать. Хочу как следует разобраться, что делал Кривошеин.
– А… а я? – упавшим голосом спросил ученый секретарь.
– А вы занимайтесь своими обязанностями, Гарри Харитонович.
Хилобок почувствовал себя совсем скверно: страхи оправдывались. «Отстраняет!» Сейчас он боялся и ненавидел мертвого Кривошеина больше, чем живого.
– Вот! Вот, пожалуйста, доработался он, а? – Хилобок пригорюнился, склонил голову к плечу. – Хлопот теперь сколько! Ах, Аркадий Аркадьевич, разве я не вижу, как вы переживаете, разве я не понимаю! Но стоит ли вам самим отвлекаться, расстраиваться… Это же по всему городу пойдет, будут говорить, что в Институте системологии у Азарова опять… и что он-де стремится это дело смазать – вы же знаете, какой народ теперь пошел. Ах, этот Кривошеин, этот Валентин Васильевич! Я ли не говорил вам, Аркадий Аркадьевич, я ли не предсказывал, что от него никакой пользы, кроме вреда и неприятностей, не будет! Не надо было вам, Аркадий Аркадьевич, поддерживать его тему…
Азаров слушал, морщился – и чувствовал, как его мозгом овладевает – будто снова возвращалась неврастения – привычное безнадежное оцепенение. Подобная одурь всегда одолевала его при продолжительном разговоре с Хилобоком и заставляла его соглашаться с ним. Сейчас же в голове академика вертелась странная мысль, что наибольшего умственного усилия требуют, пожалуй, не математические исследования, а умение противостоять такой болтовне.
«А почему бы мне не выгнать его? – неожиданно пришла в голову еще одна мысль. – Выгнать прочь из института, и все. В конце концов, это унизительно… Да, но за что? Со своими обязанностями он справляется, имеет восемнадцать печатных трудов, десять лет научного стажа, прошел по конкурсу (правда, другой кандидатуры не было) – не к чему придраться! И этот несчастный отзыв я ему дал на диссертацию… Выгнать просто за глупость и бездарность? Ну… это был бы чрезвычайный прецедент в науке».
– Заказы заказывал, материалы и оборудование использовал, отдельное помещение занимал, два года работал – и вот нате вам, пожалуйста! – распалялся от собственных слов Хилобок. – А как он на защите-то… ведь не только меня он осрамил – меня-то что, ладно, но ведь и вас, Аркадий Аркадьевич, вас!.. Вот будь на то моя воля, Аркадий Аркадьевич, я бы этому Кривошеину за то, что он такое сотворил ухитриться… то есть ухитрил сотвориться – тьфу, простите! – сотворить ухитрился… я бы ему за это!.. – Доцент навис над столом, в его карих глазах сиял нестерпимый блеск озарения. – Вот жаль, что у нас принято лишь награждать посмертно, объявления да некрологи всякие, «де мортуис аут бене, аут нихиль», понимаете ли!.. А вот вынести бы Кривошеину выговор посмертно, чтоб другим неповадно было! Да строгий! Да с занесением…
– …на надгробие. Это мысль! – добавил голос за его спиной. – Ох и гнида же вы, Хилобок!
Гарри Харитонович распрямился так стремительно, будто ему всадили заряд соли пониже спины. Азаров поднял голову: в дверях стоял Кривошеин.
– Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, извините, что я без доклада. Разрешите войти?
– Здр… здравствуйте, Валентин Васильевич! – Азаров поднялся из-за стола. У него вдруг сумасшедше заколотилось сердце. – Здравствуйте… уфф, значит, вы не… рад вас видеть в добром здравии! Проходите, пожалуйста!
Кривошеин пожал мужественно протянутую академиком руку (тот с облегчением отметил, что рука была теплая), повернулся к Хилобоку. У Гарри беззвучно открылся и закрылся рот.
– Гарри Харитонович, не оставите ли вы нас одних? Вы меня премного обяжете.
– Да, Гарри Харитонович, идите, – подтвердил Азаров.
Хилобок попятился к выходу, звучно стукнулся затылком о стену, нашарил рукой дверь и выскочил прочь.
Опомнившись от неожиданности, Аркадий Аркадьевич сделал глубокий вдох и выдох, чтобы успокоить сердце, сел в директорское место и почувствовал раздражение. «Выходит, я оказался жертвой какого-то розыгрыша?!»
– Не будете ли вы столь любезны, Валентин Васильевич, объяснить мне, что все это значит?! Что это за история с вашим, простите, трупом, скелетом и прочим?
– Ничего криминального, Аркадий Аркадьевич. Вы разрешите? – Кривошеин опустился в кожаное кресло возле стола. – Самоорганизующаяся машина, об идее которой я докладывал на ученом совете прошлым летом, действительно смогла развиваться… и развилась до стадии, на которой попыталась создать человека. Меня. Ну и, как водится, первый блин комом.
– Да, но почему я ничего об этом не знал?! – вне себя спросил Азаров, вспомнив о позавчерашнем унизительном разговоре со следователем и о прочих переживаниях этих дней. – Почему?
Кривошеина охватило бешенство.
– Черт побери! – Он яростно подался вперед, стукнул кулаком по мягкому валику кресла. – А почему вы не спросите, как мы это сделали? Как нам удалось такое? Почему вас в первую очередь занимает личный престиж, субординация, отношение других к вашему директорскому «я»?
Сообщение Кривошеина сначала дошло до Азарова в самом общем виде: получен некий результат. Мало ли о каких результатах сообщали ему заведующие отделами и лабораториями, сидя вот так же напротив в кожаном кресле! И только с изрядной задержкой Аркадий Аркадьевич начал постигать, какой это результат. Мир пошатнулся и на минуту стал нереальным. «Не может быть! Да нет, в том-то и дело, что может… Тогда все сходится и становится объяснимым».
Академик заговорил другим тоном:
– Безусловно, это… это грандиозно. Приношу свои поздравления, Валентин Васильевич. И… извинения. Я погорячился, вышло неловко. Тысяча извинений! Это действительно очень большое… э-э… изобретение, хотя идеи о передаче и синтезе информации, заложенной в человеке, высказывались еще покойным Норбертом Винером. – (Кривошеин усмехнулся.) – Впрочем, это, разумеется, не умаляет… Я помню вашу идею, видел позавчера в лаборатории некоторые… э-э… результаты работ. Поскольку я сам в определенной мере причастен к системологии, – (Кривошеин снова усмехнулся), – то, следовательно, достаточно подготовлен, чтобы принять то, что вы сказали. Разумеется, я от души поздравляю вас! Но согласитесь, Валентин Васильевич, что это счастливое для науки событие могло бы носить менее озадачивающий и даже в известной мере скандальный характер, если бы вы в течение последнего года работы держали меня в курсе дела.
