Все идет хорошо, на славу: и втулка, и экспедиция… жизнь удалась.
Минуло пятнадцать лет со дня старта, по внутреннему счету девять. Если вычесть время анабиоза, каждый из них прожил в звездолете не более четырех лет. А сколько сделано!
* * *
Тогда от Солнечной удалялась, выбрасывая голубые столбы пламени, трехсотметровая герметическая цистерна. На три четверти она была заполнена аннигилятом, восьмую часть занимал склад материалов, инструментов, приборов и продовольствия. В носовом угнетающе пустом и неуютном отсеке сидели на ящиках шестеро, четверо мужчин и две женщины. Они посматривали на голые стены с сизыми следами сварки и раздумывали, с чего начать.
– Да-а… – усмехнулся Корень своим воспоминаниям, бросил втулку в банку с чистым толуолом: отмыть масло.
Цистерна без названия (его решили дать, когда все сделают, обустроят) ввинчивалась в пространство. Внутри же – да и снаружи – кипела работа.
Первые годы трудились все астронавты: свинчивали параболические решетки антенн в пустоте под бешено крутящимися звездами, собирали схемы, налаживали и выверяли курсовые автоматы, малярничали, прессовали из пластмасс бытовые приспособления, проектировали и монтировали душевые и санузел так, чтобы отходы шли на удобрение в оранжерею, склонялись над станками, отыскивали в гигантском корпусе корабля игольчатые отверстия истечения воздуха, переплавляли отходы материалов, готовили пищу…
Но наиболее увлеченно каждый исполнял свое любимое дело. Вряд ли кто из членов экипажа создал бы такую оранжерею, кроме Марины Плашек. А кто лучше Галины Крон озвучил бы все отсеки! Всегда есть музыка – вместо угнетающей тишины пространства: стереозвучание, будто сидишь в хорошем концертном зале, той же полноты диапазон. Это нужно уметь и любить.
«Как много может сделать человек!» – подумал Корень. На Земле твой труд растворяется в работе многих, не так заметен. А здесь – вот она, совершенная звездная машина, сгусток их работы, мысли, творчества; их корабль, жилище, инструмент исследования Вселенной. «Буревестник»! Они шестеро создали это за четыре релятивистских года жизни. Теперь работу даже приходится экономить…
Стефан вошел в мастерскую, глянул растерянно исподлобья:
– Яркость звезды не увеличилась против стартовой. Ни в одной части спектра. Так что эффект Доплера ни при чем. – Главный конструктор утомленно прижмурился. – Знаешь, по-моему, яркость даже уменьшилась…
Они вдвоем дежурили на корабле. Остальные спали в контейнерах анабиозной установки при температуре, близкой к абсолютному нулю. Когда самое нужное: обсерватории, энергосистема, оранжерея, каюты и кухня, система автоматического управления двигателями – было исполнено, перешли на режим трехмесячного дежурства по двое. И силы, и жизнь также следовало экономить.
– А скорость?
– Та же, 0,82 от световой. С чего бы ей меняться! Двигатели выключены. – Стефан пригладил пятерней редкие волосы. – Слушай, ты что-то понимаешь? Мы летим к звезде, а она темнеет, будто удаляется! Мы прошли почти половину пути. Г-1830 должна светить втрое ярче, а она…
– Фотоэлементы в порядке?
– А с чего им быть не в порядке, это же кристаллы!
– Полупроводниковые, очень чувствительные. Сравни с эталонами.
– Хорошо. – Стефан повернулся к двери.
– Постой! – окликнул Корень. – Пошли вместе.
* * *
В стометровом коридоре, что вел мимо рубки управления к носовой обсерватории, тоже звучало фортепьяно с оркестром. Здесь было прохладно – всегда, когда не работали двигатели. Корень и Март прошли мимо оранжереи; там пышно цвели розы и пионы, зеленели овощные грядки, выстроились карликовые, специально выведенные для пассажирских планетолетов яблоньки и апельсиновые деревца. Миновали овальные двери кают, люки пищевых холодильников, покрытые инеем двери отсека с установкой «Засыпание – пробуждение» – от нее веял колючий холод. Проходя мимо, Корень подумал, что через тридцать шесть часов они со Стефаном вернут к жизни двух астронавтов, а сами залезут в контейнеры и на три месяца превратятся в куски льда. Да и пора, они уже устали от однообразия пути.
Выгнутые стены коридора были расписаны от пола до трапа – им пользовались, когда работали двигатели и ускорение меняло привычные представления о «верхе» и «низе». Чего здесь только не было! Закат над темно-синим морем, кровавой полосой между призрачными облаками… Вот голубой ветер прижал к желтому песку неземного вида растения, срывает и несет красно-желтые лепестки… Зеленые поля по бокам гудронового шоссе, а на нем у горизонта маленький мотоциклист… Все намалевано размашисто и ярко: Антон Летье не любит смешивать краски.
– Скоро ему негде будет рисовать, – заметил Март.
– Ничего. Закрасит и начнет по новой.
Стефан открыл массивные двери в конце коридора – и, так казалось, ступил прямо в бешено вращающийся звездный простор. Корень, следуя за ним, хоть и знал, что прозрачная полусфера обсерватории прочна, как броня, ступил на нее с инстинктивной опаской. Здесь тоже было холодно: Космос высасывал тепло сквозь полусферу.
– Включить освещение? – спросил Март.
– Не надо, пусть глаза привыкают.
Они на ощупь нашли сиденья, закрепились в них.
Капитан включил противовращение обсерватории.
Звезды замедлили головокружительный бег. Возникло тошнотворное ощущение стремительного падения – переход к невесомости. Корень чувствовал, как на коже выступает липкий пот, во рту набирается слюна. Через силу усмехнулся: на чем он только не летал, а так и не избавился от этих приступов морской болезни; только и того, что наловчился их скрывать.
За прозрачной полусферой ярче всех пылал Альдебаран. Из-за скорости «Буревестника» он выглядел не желто-красным, как с Земли, а бело-голубым.
– Видишь, какой он стал. – Стефан указал рукой. – Чувствуется, что до него уже не двенадцать парсек, а восемь. А наша Г-1830 наоборот…
Через несколько минут их глаза привыкли к темноте. Теперь в свете звезд можно было различить не только контур многообъективного телескопа, похожего на дерево с обрубленными ветвями, но и шкалы приборов, риски делений на микрометрических конусах. Болезненный переход к невесомости кончился, астронавты будто окунулись в спокойную, неощутимо легкую воду.
Конструктор поискал в шкафчике, выбрал самый чувствительный фотоэлемент, стал проверять его по стандартной световой точке.
Корень склонился к окуляру. Россыпь звезд в круге телескопа стала гуще.
Капитан сразу отыскал в центре, у перекрестия, неяркую звездочку. Громадная скорость звездолета превратила ее из оранжевой в бело-голубую. «В чем дело? Мы не следили за ней постоянно – так, присматривали. Зачем издали наблюдать то, на что досыта насмотришься вблизи?.. Обнаружилась переменность? Так вдруг? Астрономы наблюдали Г-1830 два века – и не заметили колебаний яркости. В чем же дело?»
