В общем, все это шито белыми нитками.
Ее сын, как и все остальные в семье, чувствует неладное и
пытается как-то нащупать почву под ногами. Ну, если родители не разговаривают,
может, их хитростью заставить?!. Пусть отец скажет матери про дружбанов, что
ли!.. Тёма его попросит, отец позвонит матери, и они о чем-нибудь поговорят, и
болотная зыбкость, опасная для всякого, кто в нее наступает, станет чуть
потверже и не такой страшной?..
Нет, Тёма взрослый и умный и прекрасно знает, что люди,
бывает, разводятся, у них в классе половина родителей поразвелись, ну и что?
Только к его, Тёминой, семье это не имеет никакого отношения. Не может иметь. У
них все по-другому, и родители не такие, как все остальные, а особенные,
молодые, красивые, продвинутые! И однажды Тёма видел, как они целовались. Он
вышел на крыльцо позвать собаку и вдруг увидел их под падающим снегом – они
стояли и целовались, как малолетние, и это продолжалось и продолжалось, и Тёма,
улыбаясь тонкой улыбкой умудренного жизнью старца, вернулся в дом, аккуратно
прикрыл за собой дверь и даже Тюпку не пустил на улицу, заманил своим
драгоценным компьютером, чтобы ребенок не мешал родителям целоваться под
снегом!
А потом все кончилось.
Отец все время в командировках.
Мать все время на работе.
Только Тюпка все лезет и лезет на компьютер, придурок!..
Пообещав, что будет ехать долго, как можно дольше, чтобы
Тёма успел замести следы, Тата вышла на улицу и вдохнула немного весны.
Весна в Замоскворечье пахла талой водой, автомобильным
выхлопом и чуть-чуть вербой, уже надувшей трогательные пухлые щечки. Одинокая
захудалая вербочка как раз притулилась возле суперсовременного крыльца,
выложенного темным мрамором и облагороженного с двух сторон голубыми елями в
кадках. Тата спустилась с крыльца и понюхала вербочку.
Ордынка шумела машинами, копошилась людьми, сияла огнями
магазинчиков и ресторанов, где рано зажгли свет, и во всем этом мире верба все
равно пахла весной.
– Уже уходите, Татьяна?
Тата открыла глаза – оказывается, она их закрывала.
Он стоял у нее за спиной и улыбался.
Он пришел к ним на работу совсем недавно, встречались они
всего раз пять, и он Тате… нравился.
Он хорошо улыбался, хорошо выглядел, кажется, много знал, и
на Восьмое марта, праздник всех трудящихся женщин, неожиданно принес ей мимозы.
Не те, что продаются в ларьках или даже роскошных цветочных магазинах вроде
«Садов Семирамиды», а какие-то необыкновенные, невиданные, и вовсе не похожие
на желтые метелки, а вправду похожие на цветы, пахнущие сладко и остро. Они
никуда не помещались, эти необыкновенные мимозы, топорщились, вылезали из всех
ваз, и их бархатные листочки деликатно цепляли Тату за ноги, когда она
проходила мимо, наконец пристроив их в ведро, выпрошенное у уборщицы Марьи
Сергеевны.
Они были похожи на весну, только не московскую, остоженскую,
а на южную, победительную и самодовольную, сиявшую сотней желтых пушистых
шариков!
И Олег был похож на весну.
– Вы уходите или только пришли, Таня?
Тата неожиданно сообразила, что рассматривает его – почти
неприлично.
– Я ухожу, Олег, – и она состроила официальную улыбку
коллеги и старшего товарища. – Мне сегодня нужно пораньше домой.
Улыбку он не принял.
– А можно мне вас проводить?
Вот этого Тата не ожидала. В предложении «проводить» было
нечто старомодное, из школьной жизни.
– Вы можете меня проводить только до машины, Олег. Вот,
кстати сказать, и она.
Он посмотрел на ее машину, залитую с одного бока водой из
лужи, и пожал плечами.
– Ну, можно ведь до нее дойти каким-то другим путем.
– Каким… другим путем?
– Вот так, – он кивнул головой куда-то в сторону. – Хотите,
я вам покажу свой любимый магазин? Он здесь рядом.
– Магазин? – как попугай переспросила Тата.
Ей тут же представились ряды вешалок, а на них пиджаки и
брюки. И еще, как она заходит, а Олег говорит ей – ну вот, это мой любимый
магазин.
Или нет, нет, не так. Длинные прилавки с сосисками,
колбасами и сырами в вакуумной упаковке, отдельно молоко и яйца в коробках. И
Олег говорит – ну вот, это мой любимый магазин.
Ей, конечно, надо в магазин, и как раз, где продаются яйца,
мука и масло, но Олег тут совсем ни при чем!..
– Олег, спасибо за предложение, но мне правда нужно ехать.
– Вы меня не поняли, – сказал он и засмеялся. – Вы простите
меня, Таня, должно быть, я как-то неправильно выразился. Здесь, на Ордынке,
есть чудесное место, где продается всякий хлам. Старинные светильники, абажуры,
сталинские торшеры и прочая ерунда. Там работает мой приятель. Я иногда к нему
захожу просто поболтать или посмотреть, что именно он нашел на очередной
помойке. Давайте зайдем?..
Тату никто не приглашал на свидания, наверное, лет триста, а
может, восемьсот. Последнее свидание – как раз восемьсот лет назад –
закончилось полным фиаско, да и свиданием в полном, так сказать, всеобъемлющем
смысле слова, это никак нельзя было назвать.
Позвонил бывший однокурсник и пригласил Тату в театр. Она
долго собиралась, наводила красоту – однокурсник, шутка ли!.. Столько лет не
виделись, и поразить его воображение своей не только не ухудшившейся, а
значительно улучшившейся красотой очень хотелось.
В общем, Тата собиралась, собиралась, поехала, и уже
непосредственно в приюте Терпсихоры, или, быть может, Мельпомены, однокурсник
объявил, что у него всего час. Так что вскоре ему придется уйти, видимо, даже
не дожидаясь конца действия.
И – самое смешное! – он так и сделал. В середине действия он
встал, а сидели они в четвертом ряду, повернулся спиной к сцене, на которой
страдал главный герой, и, извиняясь перед потревоженными зрителями, стал
пробираться к выходу.
А Тата осталась досматривать, красная, как рак, и глубоко
несчастная. Ей казалось, что главный герой со сцены теперь смотрит только на
нее, как на главную сообщницу негодяя, и с отвращением смотрит, и она готова
была провалиться сквозь пол, прямиком в театральный подвал.
Так Тата и не поняла, для чего однокурсник все это проделал!..
То ли, увидав Тату, он так перепугался ее улучшившейся за годы разлуки красоты,
то ли у него и вправду что-то случилось, только на свидания она больше не
ходила.
Да, собственно, и не приглашал никто!..
А Олег пригласил? И это свидание или не свидание? Как
понять?
Конечно, хорошо, что в сорок лет к делу подключается голова,
и можно этой самой головой придумать правильное объяснение чему угодно, и
разложить по полочкам эмоции, и разобрать по косточкам чувства, и не дать
противоречиям стать совсем противоречивыми, а непониманию совсем непонятным.
