– А теперь ты надо мной издеваешься. Будто бы я через это не проходил. – Доктор что-то пишет в медицинской карте. Он позволяет себе улыбку.
– Сегодня ты набрала девятнадцать баллов. Хороший день. Я не вижу тревоги, и Магдалена говорит, что уровень агрессии упал. Мы продолжим терапию на тех же лекарствах.
Он смотрит на меня.
– Что-то не так?
Я качаю головой.
– Ну что же, пусть так и будет. Мы сделаем все, чтобы ты смогла остаться дома. Я знаю, что ты этого хочешь. – Он замолкает. – Я должен сказать тебе. Марк пытался заставить меня написать заключение, что ты умственно неполноценна, что ты не можешь принимать решений, связанных с медициной. Я отказался. – Он подается вперед. – Я бы советовал не позволять другому доктору осматривать тебя. Во всяком случае, без постановления суда.
Он вытаскивает из своей папки лист бумаги.
– Видишь – я все это записал для тебя. Все, что я только что сказал. Я отдам его Магдалене и попрошу держать его в безопасном месте. Я сделал две копии. Магдалена отдаст одну из них твоему адвокату. Ты можешь положиться на Магдалену, как мне кажется. Думаю, что она заслуживает доверия.
Он ждет моего ответа, но я не могу оторвать глаз от фотографии обнаженной женщины. В ее глазах сомнение и подозрение. Она смотрит в объектив. За объектив. Она смотрит прямо на меня.
* * *
Я не могу найти ключи от машины и потому решаю дойти до аптеки пешком. Куплю зубную пасту, зубную нить и шампунь для сухих волос. Может, еще несколько рулонов туалетной бумаги, той, что получше.
Обычные вещи. Сегодня я хочу притворяться нормальной. Потом я пойду в супермаркет и выберу самую большую жареную курицу на ужин. Буханку только что испеченного хлеба. Джеймсу это понравится. Приятные пустяки – нам обоим это так нравится.
Я должна идти быстро. И тихо. Они попытаются меня остановить. Они всегда так делают.
Но где же кошелек. Где он. Я всегда держу его неподалеку от двери. Не важно, там все равно будет кто-то милый. Я скажу, что я доктор Дженнифер Уайт и что я забыла кошелек. Они скажут, ну да, разумеется, вот немного денег, я закиваю и поблагодарю их.
Я шагаю вниз по улице, мимо особняков, заросших плющом, перед которыми разбиты маленькие аккуратные газоны, окруженные коваными заборчиками по пояс.
– Доктор Уайт? Это вы?
Темнокожий мужчина в синей униформе за рулем белого фургона с орлом. Он опускает окно и сбавляет скорость.
– Да? – Я не останавливаюсь.
– Не самый лучший день для прогулки. Скверная погодка.
– Я недалеко иду, говорю я. – Пытаюсь не смотреть на него. Может, если его игнорировать, он уедет. Иногда им становится все равно, если ты не смотришь.
– Может вас подвезти? Посмотрите, вы же совершенно вымокли. Вы без пальто. О мой боже. И без обуви. Давайте. Забирайтесь.
– Нет. Мне нравится такая погода. – Мне нравится чувствовать ступнями асфальт. Холодный. Это вытаскивает меня из моей полудремы.
– Знаете, а ведь милая женщина, с которой вы живете, этого так не оставит.
– Ну и что.
– Давайте успокоимся. – Он говорит утешающим тоном, подъезжая к обочине. Вытягивает руки ладонями вверх и зовет меня. Вежливо.
– Я не бешеная собака.
– Нет, конечно, нет. Но я не могу просто ничего не делать. Вы знаете, что я не могу, доктор Уайт.
Я стряхиваю с лица волосы, покрытые инеем, и иду дальше, но он тащится со мной рядом. Вытаскивает телефон. Если он нажмет семь кнопок, все хорошо. Если три – плохо. Это я знаю. Останавливаюсь в ожидании. Одиндватри. И все. Он подносит телефон к уху.
– Подождите, – говорю я. – Нет. – Я оббегаю фургон спереди. Дергаю дверь и забираюсь внутрь. Все, чтобы остановить звонок. Случатся плохие вещи. – Положите телефон, – прошу я. – Положите телефон! – Он сомневается. Я слышу голос из трубки. Он смотрит на телефон и захлопывает его. Улыбается якобы ободряюще. Но меня не проведешь.
– Ладно! Давайте отвезем вас домой, пока вы тут не умерли от холода.
Он ждет у обочины, пока я иду к двери. Она распахнута настежь, ветер и дождь со снегом врываются в прихожую. Тонкие занавески из дамаста вымокли. Я ступаю на темную тавризскую дорожку, пропитавшуюся насквозь. Мы купили ее в Багдаде тридцать лет назад с Джеймсом. Сейчас это уже музейный экспонат. Джеймс, оценивший его в прошлом году, будет в бешенстве. Туфли Магдалены исчезли. Недопитая чашка чуть теплого чая стоит на столе.
Вдруг я чувствую себя очень усталой. Я сажусь рядом с чашкой, но прежде чем я отодвигаю ее, до меня доносится запах ромашки. Так много бабушкиных сказок о ромашке оказались былью. Лекарство от проблем с пищеварением, лихорадки, менструальных спазмов, болей в желудке, кожных инфекций и тревоги. И, конечно же, от бессонницы.
– Излечит все твои хвори! – сказала Магдалена, когда я с ней поделилась этими знаниями. Не совсем так. Не все.
* * *
Мы слушаем «Страсти по Матфею». Идет 1988 год. Шолти стоит на возвышении в концертном зале Чикаго, слушатели полностью зачарованы произведением до самого его окончания. Уменьшенные на полтона септаккорды и тревожные модуляции. Беспокойство почти невозможно сдерживать. Я чувствую тепло пальцев Джеймса, переплетенных с моими, его дыхание согревает мою щеку.
И вот вдруг холодный зимний день. Я одна на кухне. Я вытягиваю руки на стол и кладу на них голову. Приняла ли я утром таблетки? Сколько я приняла? А сколько надо было?
Я почти на грани. Я почти ее перешла. Я слышу отзвуки Баха: Ich bin’sich sollte büßen. Это я должна страдать и отправиться прямиком в ад.
Но не сейчас. Нет. Еще не время. Я сижу и жду.
* * *
Мужчина вошел без стука. Утверждает, что он мой сын. Магдалена это подтверждает, так что я вынуждена это принять. Но мне не нравится его лицо. Я не исключаю возможности, что они говорят правду, но буду настороже.
Вот что я вижу: незнакомец, очень красивый незнакомец. Темный. Темные волосы, темные глаза, темная аура, если бы я в это верила. Он говорит, что не женат, ему двадцать девять, работает юристом.
– Как и твой отец! – хитро говорю я. Его темнота оживает, он хмурится – и нет более подходящего слова.
– Совсем нет, – говорит он. Ничуть. Мне в жизни не отрастить такие ноги, чтоб папины туфли были мне впору. Дай совет власть имущему и заработай себе часть казны. – И он насмешливо кивает висящему в гостиной портрету худощавого темноволосого мужчины. – Почему ты не дала мне свою фамилию, мама? Туфли были бы столь же велики, но хоть форма была бы посимпатичнее.
– Хватит! – резко обрываю я.
Я вспомнила своего сына. Ему семь лет. Он только что вбежал в комнату, руки в боки, на лице победоносная улыбка. Повсюду брызги воды. Оказывается, в его карманах сестринские золотые рыбки. Они все еще трепыхаются. Его ошеломила моя ярость.
