Отвращение. Ненависть. Слово цепляет во мне что-то. Желудок сжимается, и желчь поднимается к горлу. Я ненавижу. Оказывается, мои руки сжались в кулаки. Лица оборачиваются ко мне. Несколько мужчин, но в основном – женщины. Множество лиц по множеству причин. Целая ООН презренных и вызывающих отвращение. Не могу различить их черты. Сборище неизвестных.
Становится трудно дышать. Что это за шум. Это я. Что вы все уставились?
Наш лидер встает. Он выходит из комнаты, возвращается с моложавой женщиной с высветленными волосами. Макияж у нее слишком яркий. Она идет ко мне.
– Доктор Уайт! – говорит женщина. – Сейчас мы пойдем домой. Тсс. Не кричите. Нет. Пожалуйста, прекратите. Прекратите. Вы делаете мне больно. Нет, не звоните, я справлюсь. Дженнифер. Пойдем же. Вот так. Мы идем домой. Тсс. Все хорошо. Все хорошо. Это я, посмотрите на меня. На меня, на Магдалену. Вот так. Мы идем домой.
* * *
В некоторые дни наступает священное просветление. Сегодня один из таких дней. Я брожу по дому, получая удовольствие от того, что даю вещам названия. Мои книги, мое пианино, на котором Джеймс играл нещадно грубо. Моя скульптура Кальдера, которую Джеймс купил в Лондоне в 1976 году, линии ее четки как никогда. Мои сокровища, святые и экс-вото семнадцатого века, несомненно, украденные из какой-то церкви. Мы купили их у придорожных торговцев в Джалиско и Монтеррее: символы набожности без веры. Я дотрагиваюсь до всего, снова радуясь, узнавая кончиками пальцев кожу, слоновую кость, ткань, фарфор, жесть.
Единственное слово, которым я могу описать Магдалену, – угрюмая. Она разбивает тарелку, чертыхается, подметает осколки и снова роняет их, сражаясь с крышкой мусорного бака. Ее работа не может быть веселой. Тем не менее мне кажется, что ей очень нужны деньги. Ее машине уже с дюжину лет, на задних крыльях вмятины, а на лобовом стекле – трещина.
Она одевается очень просто: потертые синие джинсы и белая мужская рубашка, доходящая ей до бедер. Она осветляет темные волосы, но не достаточно тщательно – корни видны. Слишком много подводки и туши делают ее глаза меньше.
Ей лет сорок, сорок пять. Я застаю, как она пишет в моем блокноте: «Очень хороший день у Дженнифер. И не такой уж хороший у меня». Я спрашиваю почему, а она пожимает плечами. Лицо ее осунулось, под глазами темные круги.
– Зачем я буду еще раз объяснять? Ты же все равно забудешь?
Интересно, всегда ли она так груба. Мне интересно очень многое. Как долго уже идут дожди? Когда мои волосы успели так отрасти? Почему телефон звонит не переставая, но мне не звонят никогда. Магдалена берет трубку, и голос ее становится тише, будто бы она говорит с тайным любовником.
* * *
Я посреди улицы. Грязный снег сгребли к обочине, но дорога все равно скользкая, нужно идти осторожно. Кто-то кричит. Повсюду машины. Клаксоны надрываются. Кто-то хватает меня за руку, совсем неаккуратно, тащит быстрее, чем я могу идти, практически затаскивает меня на островок из бетона. Вдруг меня окружают люди. Незнакомцы. Издалека доносится голос, который я узнаю, и незнакомцы расступаются подобно водам Красного моря. А вот и она: ярко-рыжие волосы, она дрожит в футболке с короткими рукавами, из-под которой выглядывает ее вытатуированная змея.
– Подождите! Я ее дочь! Пожалуйста, не звоните в полицию!
Она добирается до меня, переводя дыхание. Она запыхалась, пока бежала ко мне.
– Спасибо, спасибо. Кто бы ни вытащил ее с дороги, спасибо вам! – Она делает глубокий вдох. – Извиняюсь за неудобства. У моей матери деменция. – Она выдавливает из себя слова, и ее стройное тело дрожит. Сейчас довольно холодно.
Толпа начинает рассеиваться, и она поворачивается ко мне.
– Мама, пожалуйста, не делай так. Ты нас всех перепугала.
– Где я?
– Примерно в двух кварталах от дома. Посреди одного из самых оживленных перекрестков города.
Она приумолкла.
– Это я виновата, я поднялась наверх, в свою старую спальню, хотела оставить сумку. Ты знаешь, я опять ночую у тебя, Магдалена считает, что тебе это пойдет на пользу. Мы заболтались и не заметили, как ты вышла. Куда ты отправилась?
– К Аманде. Сегодня же пятница, нет?
– Нет, на самом деле среда. Но я понимаю. Ты пыталась найти ее дом?
– Пятница – наш день.
– Да. Я понимаю. – Какое-то время она собирается с мыслями. – Думаю, мы могли бы заглянуть к Аманде, посмотрим, вдруг она дома.
– Как тебя зовут?
– Фиона. Твоя дочь.
– Да. Да, точно. Теперь я вспомнила.
– Пошли. Вдруг мы сможем найти Аманду. Смотри. Зеленый загорелся. – Она берет меня за руку, тянет вперед. И хоть я как минимум на три дюйма выше, я не могу противиться ее напору. Мы проходим мимо магазина эконом-класса, станции метро, у церкви поворачиваем за угол, и мир вдруг снова встает на свои места. Я останавливаюсь у одного дома, особняка с низкой оградой вокруг двора. Дерево без листьев склонилось над дорожкой и крыльцом.
– Да, это наш дом. Но мы собирались зайти к Аманде.
– Я помню, – говорю я. – Еще три дома. Один, два, три.
– Вот так. Мы пришли. Давай постучимся и проверим, дома ли она. Если нет – вернемся к нам, выпьем по чашке чая и поразгадываем кроссворды. Я принесла новый сборник.
Фиона трижды громко стучит. Я жму на кнопку звонка. Мы ждем на крыльце, но никто не выходит. Ничье лицо не мелькает за занавеской в гостиной. Хотя Аманда никогда не стала бы вот так выглядывать. Несмотря на все предостережения Питера, она всегда открывала дверь, не интересуясь, кто стоит за ней. Всегда готовая ко всем ударам судьбы.
Фиона прислоняется к двери. Ее глаза закрыты. Она дрожит. От холода или еще от чего – я не знаю.
– Пойдем, мам, – просит она, – никого нет дома.
– Странно, – говорю я, – Аманда никогда не пропускала наши пятницы.
– Мам, пожалуйста. – В ее голосе слышна мольба. Она стаскивает меня со ступеней так быстро, что я спотыкаюсь и чуть не падаю, потом подталкивает обратно к тротуару. Один. Два. Три. Мы снова перед особняком.
Ее рука замирает на калитке, Фиона смотрит вверх. Лицо перекошено от боли, но, пока она смотрит на дом, боль сменяется чем-то другим. Целеустремленностью.
– Как я люблю этот дом. Будет очень грустно с ним проститься.
– А зачем? Мы с твоим отцом не собираемся переезжать.
Завывает ветер, мы побелели от холода, но стоим на тротуаре перед домом не шевелясь. Холод подходит мне. Подходит нашей беседе, она кажется мне важной. Лицо Фионы осунулось, на руках огромные мурашки, но она все еще не шевельнулась. Дом перед нами крепкий. Теплый красный камень, большие выпуклые прямоугольные окна, три этажа, накрытые плоской крышей, типичной для чикагских домов того времени. Мне он нравится так же, как и когда мы с Джеймсом впервые его увидели, когда не могли его себе позволить. И он полностью наш. Мой. Я упросила Джеймса купить его, хоть он и был нам не по карману. Это мой дом.
