Он увидел меня.
– Мест нет, только стоя, если не возражаете.
Ближний завсегдатай повернулся ко мне. Это был мужчина, крупный, с брыластым лицом, как у бассета, лет под семьдесят.
– Не дрейфь, жаждущий путник, мы освободим тебе местечко. – С трудом встав, он отодвинул свой табурет ровно настолько, чтобы я мог подойти к бару. Верх стойки покрывал какой-то липкий налет толщиной в дюйм – желтоватый, весь в пятнах, растрескавшийся и тусклый.
Я сказал:
– Спасибо, следующая порция за мой счет.
Бассет вскинул в воздух трясущийся кулак. Он был в лоснящемся темном костюме, белой потертой сорочке и измятом галстуке, который болтался, как шарф, зацепившись за лацкан его пиджака. Очертания некогда твердой челюсти подтаяли и потекли. Он походил на директора фирмы, уволенного когда-то за пьянку и с тех пор ни разу не сменившего костюм.
Другая пьянчужка, его соседка, с черными вьющимися волосами и таким длинным носом, что его кончик, казалось, вот-вот нырнет в стакан, захлопала на меня ресницами.
– А меня угостишь, красавчик?
Я сказал:
– Всем по полной.
В ответ раздались жидкие аплодисменты.
– Вот это настоящий человек, я понимаю! – сказал Бассет.
Бартендер бросил на меня взгляд.
– Ладно, Рокфеллер, что пить будем?
– «Сэм Адамс» у вас есть?
– Есть «Хайнекен». – Он наполнил стакан, шлепнул его передо мной на стойку, а сам пошел дальше, принимать заказы.
Председатель Бассет сказал:
– Вы здесь никогда раньше не были. Я знаю. – И кивнул, подтверждая свои слова, словно изрек глубокую истину. – По крайней мере, в понедельник.
– А что, понедельник – особый день? – спросил я.
– Ха, ну да, здесь же открыто. – Он хохотнул, показал глазами на сцену. – Несмотря на.
Бартендер подошел, взял его стакан, плеснул туда чего-то из крана. Хлопья пены перевалились через край и плюхнулись на стойку. Бассет собрал драгоценную влагу мизинцем и начисто его облизал.
Я сделал глоток из своего стакана. Это был такой же «Хайнекен», как я – олимпийский конькобежец. К тому же он вонял – не то чтобы как скунс, но похоже.
Бартендер наполнил пеной еще несколько кружек. Местный этикет предписывал Пить Залпом, Не Глотками. Может, так легче было проталкивать в себя пойло, которое в этом заведении называли пивом. Я снова посмотрел на сцену и спросил, кто тут отвечает за развлечения.
– Сегодня никто. – Его качнуло ко мне, он выдал дрожжевую отрыжку и шепнул: – Считай, что тебе повезло, путник.
– А вы, значит, их слышали?
Мои слова он заглушил влажным кашлем. Затем украдкой взглянул на лысого бармена, который приближался к нам с другого конца стойки, вытирая руки не первой свежести полотенцем.
– Ну, как, Папаша Уорбакс
[23], в горле не пересохло?
– Пока нет, но я над этим работаю, – ответил я.
– Эй, Чак-о, да у тебя тут поклонник, – сказал Бассет. – Он хочет, чтобы вы, ребята, сыграли.
Брови лысого поползли на лоб.
– Вы о нас слышали?
«Марвин «Чак-о» Блатт: ударные».
Я ответил:
– Вообще-то меня сюда прислала знакомая.
– Кто это?
– Ри Сайкс.
Тут он взглянул на меня по-другому. Остро, с любопытством.
– А откуда вы знаете Ри?
Даже если б я хотел солгать, вряд ли у меня получилось бы: долгая езда до Вэлли и плохой алкоголь истощили все мои ресурсы.
– Я принимал участие в ее судебной тяжбе.
Чак-о заметно напрягся.
– Так вы юрист?
– Психолог.
– Психолог, – повторил он за мной, точно пробуя на вкус новое слово. – Это не вы подтвердили, что она хорошая мать?
Что толку отпираться. Я ответил улыбкой.
– Что ж, вы молодчина, – сказал он. – Ри на вас только что не молится.
– А ты что, не знал? – хмыкнул Бассет. – Все доктора – святые. Вот почему дерьмо у них не пахнет, а пропитание они получают прямо из федеральной титьки…
– Ллойд, – сказал Чак-о, – давай сегодня без политики, да?
Женщина с рисковым носом спросила:
– А когда будет политика, завтра?
– У нас никогда не будет политики, Мэгги.
– Ага, понятно, – сказала она, показывая коричневые остатки зубов. – Двойной запрет на политику!
Чак-о повернулся ко мне и устало улыбнулся, как замученный бебиситтер. Его зубы были в полном порядке, белые, словно молоко.
– Что ж, доктор Психолог, я рад нашей встрече, но, увы, играем мы только по понедельникам. А если вы надеялись встретить здесь Ри, то опять же извините, она теперь заходит сюда нечасто. Родительские обязанности, ответственность, и все такое.
– Ри – это кто, та, с хорошенькой такой малышкой, которую она сажает на пианино, когда поет? – спросила Мэгги.
Чак-о посмотрел на нее и нахмурился.
Я с трудом протолкнул в себя еще пива.
– Так вы член группы?
– Ударные, – представился он. – Правда, я быстро усвоил, что курочки курочками, а на старость с ними не заработаешь, вот и решил стать бизнесменом. – И он взмахнул рукой, обведя ею помещение.
– Так это все ваше?
– Это и еще пара мест, в Сан-Вэлли и в Согасе. Там мои сыновья заправляют.
– Мои поздравления.
– Зашибать деньгу – дело хорошее, но живу я по-прежнему больше для музыки.
– Значит, в понедельник.
– Если ничего не стрясется.
– Ри поет?
– Иногда, на подпевках. Глубоко на подпевках. – Он ухмыльнулся. – Хотя вообще-то девка она правильная, всегда такой была, со школы.
– Повезло ей, что у нее такая поддержка, – сказал я.
– А то, – ответил Чак-о Блатт. – Когда дела у нас шли совсем паршиво и все мы подумывали о том, чтобы найти работу, это она поддерживала нас, говорила, что нам надо продолжать, что мы талантливые. И, знаете, что-нибудь всегда подворачивалось – хотя зачем я вам рассказываю, вы с ней общались и знаете, что она за человек.
Когда я не ответил, он спросил:
– Вы меня слышали?
Я кивнул.
– Вы ничего не сказали.
– Она приятный человек.
– Не просто приятный – хороший, – сказал он. В его голосе звякнула сталь, шея напряглась. – И вы должны это знать, если, конечно, вы настоящий психолог, а не шпион, подосланный ее поганкой-сестрой.
