Теперь по всему лабиринту, в который мы превратили Балконные Утесы, была разлита взаимная верность куда более интимная, чем то, что происходило у нас в спальне. Коридоры? Туннели? Все различия стерлись благодаря нашим правилам ведения раскопок, а также добавленным Виком особенным паукам и прочим насекомым. Я следила за своими ловушками по карте, а Вик, поднаторевший на подобных штуках за время работы на Компанию, использовал для контроля сидевшую в неглубокой кастрюле с водой камбалоподобную креатуру, на чьей спинке отражалась постоянно меняющаяся аккуратная схема.
В какой-то момент наши тела переплелись так же, как наши системы защиты, что породило неожиданную синергию. Взаимная выгода, вызванная крайним одиночеством и нуждой, сначала преодолела пределы дружбы, а затем подошла к некой аморфной границе, к чувству, которое не могло быть любовью, по крайней мере мне его так называть не хотелось.
В минуты слабости я проводила ладонью по его сухощавой груди, дразня Вика за бледную, почти прозрачную кожу, в сравнении с темно-коричневой на моих бедрах, и тогда на какое-то время становилась счастливой в потайном сердце наших Балконных Утесов. И меня вполне устраивало, что сегодня мы были любовниками, а завтра – просто союзниками.
На самом деле, когда мы спали вместе, я знала: Вик теряет себя, отваживаясь быть уязвимым. Я чувствовала это совершенно отчетливо, даже если ошибалась. По этой причине, пусть и скрывая от него что-то, я всегда возвращалась в Балконные Утесы, ведомая чем-то вроде оптической связи. Лазерные лучи, исходящие от нас двоих и несущие информацию о наших телах и разумах, пронизывали Утесы, которые благодаря нашим взаимным усилиям оставались островком безопасности. Сенсоры и проволочные растяжки, чувствительные к малейшему прикосновению и вибрации… Мы будто бы находились в центре чего-то очень важного. И Вик, лежа подо мною, тоже не в силах был освободиться от этой связи.
А еще была щекочущая нервы таинственность: чтобы сохранить безопасность, мы не могли появляться вместе, всегда ходили разными путями и в разное время. Привкус этой таинственности стал составной частью наших отношений. Любой, кто рыскал у нас над головами, решил бы, что внизу, под рощицей чахлых сосен, находится лишь навозная куча да старая мусорная свалка: множество слоев обвалившихся балок, человеческих останков, ржавых холодильников, взорванных автомобилей, спрессованных в упругую, почти живую труху.
Однако под всей этой массой, прикрывающей нас, под крепкой крышей Балконных Утесов, таилась паутина, служившая нашим вместилищем, линии, объединявшие женщину по имени Рахиль и мужчину по имени Вик. Своего рода тайная геометрия нашей внутренней жизни, карта, постоянно вращавшаяся в наших головах словно микрокосм.
В этот-то кокон, безопасный рай, огромный силок, ловивший время и ресурсы, я и принесла Борна. А где-то включился таймер, отсчитывая оставшееся нам время. Мы с Виком оба знали, что сколько бы биотехнологического сырья он ни создал или ни выменял, детали жуков и иные предметы первой необходимости, когда-то позаимствованные им у Компании, рано или поздно закончатся. А мои ловушки без его страшненьких «присадок» надолго мусорщиков не удержат.
Неуклонно приближался тот день, когда нам придется пересмотреть не только наши отношения с Балконными Утесами, но и друг с другом. В центре всех троп находились мои комнаты, где мы, туго сплетенные, трахались, занимались любовью, равноудаленные от любых границ, грозящих посягательством, и любых врагов, стремящихся к нам проникнуть. Здесь мы могли быть жадными и эгоистичными и видеть друг друга как на ладони. Ну, или, по крайней мере, думать так, ведь все, что мы имели – это враждебный мир за стенами.
В ту первую ночь, после того как я принесла Борна в наш дом, мы с Виком лежали в моей комнате и слушали далекий, глухой звук ливня, бьющего по мшистой земле над нашими головами. Мы оба знали, что дождь не настоящий. Настоящий дождь в этом городе приходил на короткое время, но мы не рисковали покидать убежище. Даже дождь зачастую проливался ядом.
Мы почти не разговаривали. Не занимались сексом. Просто лежали, уютно обнявшись, в то время как Борн стоял на стуле в углу спальни, настолько далеко от нас, насколько это было возможно. Пальцы Вика были сильными, а их кончики – практически гладкими после многих лет работы с материалами, требовавшимися для его чанов с прото-жизнью. Мне нравилось держать его за руки.
Вот как далеко мы забрались: могли молчать и все же быть вместе. Но даже тогда, в ту первую ночь, присутствие Борна что-то изменило, и я не понимала, не молчим ли мы в том числе и из-за него.
Утром, выглянув в одну из наших потайных дверей, мы обнаружили треснувшую землю, корчащуюся смертельными муками тысяч крошечных алых саламандр. Ковер медленно шевелящихся лапок и обсидиановых глазок. Почти что мираж. Узор оживших вопросительных знаков, бессмысленно пролившихся дождем с темного неба. Тут же с запада послышалось рычание Морда, и мы почувствовали дрожь его шагов. Гневался ли он на этот ни с чем не сообразный дождь или на что-то – кого-то? – еще?
Однажды на небосклоне появились кометы, и люди приняли их за небесных жителей. А теперь вот у нас был Морд и саламандры. Что они предвещали? Какая судьба ждала город? В течение нескольких минут тела саламандр под солнечными лучами растеклись жижей, впитавшейся в землю. Осталась тускло-красная переливчатая пленка вроде нефтяной, усеянная мельчайшими следами искомых животных.
Вик, похоже, не особенно заинтересовался саламандрами, несмотря на необходимость пополнить запасы материала в своем плавательном бассейне.
– Они зараженные, – подтвердил он то, что я уже прочитала на его лице.
Почему я назвала его Борном и как он изменился
Я назвала креатуру Борном, припомнив то немногое, что Вик рассказывал мне о работе в Компании. О своих созданиях он говорил так: «Он зародился, но его породил я».
Когда я не занималась поисками для Вика или для себя самой, то возилась с Борном. Для этого пришлось немного поэкспериментировать, отчасти потому, что прежде мне никогда не приходилось ни о ком заботиться, за исключением нескольких крабов-отшельников в детстве да бродячей собаки. В последнем случае меня едва хватило на день. Семьи у меня не было, родители умерли еще до того, как я перебралась в город.
О Борне я ничего не знала и сначала обращалась с ним как с растением. На первый взгляд это казалось логичным. Борн выглядел вполне довольным, даже раскрылся, пока я тихо-мирно закусывала продовольственным пайком, целую кучу которых обнаружила в полузасыпанном подвале. Борн с таинственным видом стоял на столе передо мной. И вдруг, жуя, я услышала хныканье и отчетливый «чмок». Отложив еду, я увидела, что верхушка Борна вновь раскрылась, и почувствовала аромат, напоминающий одновременно розу и тапиоку. Оболочка его отогнулась, разделившись на «лепестки» и обнажив тонкие, темно-зеленые усики, которые извивались, защищая скрытое ядро.
– Никакой ты не морской анемон, Борн, – непроизвольно вскрикнула я, – ты – растение!
Я уже приобрела привычку «беседовать» с ним, но при звуках моего голоса Борн сразу закрылся – про себя я назвала это «защитным поведением» – и в тот день больше не раскрывался. Так что я, поставив его на тарелку, отнесла в ванную комнату, на полку под косым отверстием в потолке, где на него мог упасть неправдоподобный солнечный свет. Я сама любовалась этим зеленоватым, плесневелым отсветом по утрам, прежде чем отправиться по делам Вика.
