Что же, по крайней мере, нашлось нечто новое и при этом – полезное, чем мы с Борном могли заниматься вместе. Я радовалась и чувствовала, что он простил меня за попытку учить его по своим книгам.
Вик восхищался моей изобретательностью, но мои средства ему не нравились. Ему не нравилось участие Борна, не нравилось, что мы все перевернули вверх дном и теперь его выверенный поэтажный план не соответствует действительности. Ведь из этого следовало, что необратимо меняются сами Балконные Утесы, а коридоры, которые мы когда-то оставили заваленными, теперь стоят раскопанными. Любое отклонение от плана, существующего у него в голове, причиняло ему непонятную боль.
Иногда, поздно ночью, Вик впадал в иную крайность, он приходил ко мне и восхищался Борном, проявляя собственную слабость. Казалось, его обуревают неразрешимые противоречия, и он утратил все ориентиры ради меня. Я поняла, что ненавижу его слабость куда больше, чем прежде возмущалась его непоколебимостью, и, кажется, он это чувствовал, потому что сразу уходил, даже не попытавшись заняться сексом.
Он сказал, что может умереть без своих пилюль-наутилусов. А я до сих пор не знала, что означают разбитый телескоп или женское лицо, нарисованное поверх головы гигантской рыбы.
Узнаю ли я это когда-нибудь?
Как мы друг друга потеряли
И вот наступил день, вместивший в себя, по ощущениям, победу и поражение разом. День, когда наступила передышка. Мы так целеустремленно работали над укреплением Балконных Утесов, что нас не хватало ни на что другое. Мышцы болели, мозги вскипали от постоянных мыслей о возможных пробелах в нашей обороне. С каждым часом совместной работы я все больше убеждалась, что Вик освободился от власти Морокуньи.
Вроде мы все закончили, но не были в этом вполне уверены. Со временем у нас выработался осадный менталитет. Мне казалось, что мы противостоим огромной армии, чьи великие силы или начнут штурм стен, или сдадутся и уйдут восвояси. Наверное, истинной причиной, по которой мы с Виком решили, что все действительно закончено, было подсознательное понимание того, что сделать Балконные Утесы неприступными невозможно в принципе. В любом случае останется какая-нибудь лазейка.
Тем не менее мы сделали все посильное: упрочили внутренние «крепостные валы», пополнили припасы, прикинули возможные направления атаки и… все. Ничего не происходило. Ни жучки-паучки, ни иные информаторы Вика не зафиксировали ни единого признака или хотя бы слуха о готовящемся нападении. Неужели мы переоценили нашу значимость для города, превратившегося в разворошенный муравейник? Неужели о нас забыли, закрадывалась предательская мыслишка. И мы умрем не от ножа, воткнутого в живот, и не от клыков, вцепившихся в горло, а от голода и жажды? Злая ирония заключалась в появлении панического страха перед тем, что нам некому будет сдаваться.
Границы наших владений были удивительно спокойны в те дни.
– Просто они ждут своего часа, – объяснял Вик, не понимая, сколько сделал Борн для того, чтобы «подчистить наши границы», по выражению самого Вика.
– Ни одной ящерицы не осталось, – доложил мне Борн, а это означало, что мусорщики никогда не придут сюда, чтобы чем-нибудь поживиться.
Но чувствовать себя в осаде, пусть даже подсознательно ощущая всю бессмысленность этого чувства, все-таки лучше, чем находиться в осаде или отражать нападение. В нашем убежище стало тесновато и душновато: из страха перед последышами мы заткнули отверстие в потолке Виковой лаборатории, а я окончательно перестала выходить на балкон, потому что мне мерещились то самодельная стрела в горле, то враги, скрытно карабкающиеся по стене. И все же наше убежище пока оставалось нашим, этот факт не мог не радовать. Прошло уже четыре недели затворничества, а Морокунья с ее ультиматумом так и не объявилась. Судя по всему, у нее возникли более серьезные проблемы: она либо бегала от Морда, либо была мертва.
Вик по-прежнему был одержим идеей извлечь максимум возможного из своих биотехов, так что в первую ночь затишья я оставила его около бассейна, а сама отправилась спать.
Проснулась где-то через час.
У изножья моей кровати кто-то стоял. В первую секунду у меня душа ушла в пятки, потом я с облегчением узнала Вика, хотя его неожиданное появление посреди ночи изрядно напрягло. Мне не нравилось, что сперва Борн, а теперь и Вик заимели обыкновение вламываться ко мне без стука. Это вызывало в памяти прошлое, о котором я не хотела вспоминать.
– Я ведь заперла дверь, Вик. Как ты вошел? И зачем?
– Так же, как ты входила ко мне, – пожал он плечами.
Его голос был каким-то отсутствующим. В тусклом свете и в моем собственном сумеречном восприятии его кожа показалась мне пятнистой, бледной, прозрачной до голубизны, как будто он пролил на себя свои химреактивы.
– И что тебе понадобилось такого, чего нельзя было отложить до утра? – спросила я, рывком садясь в постели. Мне очень хотелось, чтобы он ушел.
– Ничего особенного, Рахиль. Я просто хочу знать, любишь ли ты меня.
– Да твою ж мать! – рявкнула я, взрываясь. – Ты разбудил меня только затем, чтобы спросить, люблю ли я тебя?
Сказать, что я разозлилась, значит не сказать ничего. Мне захотелось в самом деле превратиться в последыша и порвать Вика в клочки. После всего, что было с нами, всего, что мы сделали, чтобы вернуть отношения в нормальное русло, он приходит и спрашивает меня об этом?
– Так ты меня любишь?
Я зарычала.
– Иди поспи, Вик, – гаркнула я, про себя подумав: «Иди проспись». – Убирайся!
Он, конечно, страдал бессонницей, но мне-то требовался сон. Вик то ли не услышал меня, то ли не обратил внимания и вяло уселся на край кровати.
– А как насчет Борна? Борна ты любишь? Ты сильно любишь Борна?
К этому краю мы уже подходили: взгляд Вика на Борна ограничивался ревностью, но никогда прежде он не требовал от меня так четко обозначить мою позицию.
– Я Борну все равно что мать. Он мне как ребенок, – терпеливо объяснила я, стараясь унять невроз Вика и не ляпнуть что-нибудь, что еще глубже вобьет клин между ним и Борном.
– То есть он до сих пор для тебя ребенок? – грустно и как-то жутковато улыбнулся Вик.
– Ну да, – ответила я, покривив душой.
Какое другое слово можно придумать в отношении разумного негуманоидного сироты? Может, такого слова и в языке-то не существует. Вдруг я подумала, а что, если у Борна были настоящие родители? И меня охватило отчаяние. Я тут же представила, что родители разыскивают его где-то там, в ночи, грохочущей выстрелами.
– Спасибо, что сказала, Рахиль.
С этими словами Вик поднялся и ушел. Я заперла за ним дверь на засов.
Прошел час, а я никак не могла заснуть. Все думала о несообразном визите Вика и о том, как странно он выглядел. Никак не могла выбросить это из головы. Потому что Вик выглядел как привидение. То есть не был похож на привидение, а казался настоящим призраком.
