А вот илистые прыгуны, даже не моргнув выпученным глазом, оставались на месте, как серые статуэтки, совершенно неподвижные, если не считать легкого трепыханья жабр. Потом раздавалось «хлюп-хлюп-хлюп», и рыбки тоже исчезали в воде. Некоторые из них были часовыми, другие – наслаждались ничегонеделанием, однако разница была не особенно заметна.
Мама часто расспрашивала меня о прыгунах: не было ли у кого из них странных глаз, не вел ли себя кто необычно. И вообще, не видела ли я чего-нибудь странного. «Да нет, глаза как глаза, – отвечала я. – Не-а, ничего такого не видела». Она говорила, что ходят слухи о биотехах, прячущихся в илистой пойме. Она чувствовала, что биотехи оставляют метки, и если проследить, откуда они приходят, можно найти дорогу к спасению. Тогда-то я и догадалась, что родители вовсе и не надеются прожить на острове долго. Они рассматривали его как временное убежище, которое вскоре придется покинуть.
Теперь меня удивляет, что когда-то я могла вести такую насыщенную жизнь, иметь столько свободного времени или смотреть на кого-то просто так, а не как хищник на источник белка. Ничто из того, что было на острове, не протянуло бы в городе и полдня: пруд из ботанического сада превратился бы в лохань с мутной водой, а пойма – в безжизненную пустыню.
Когда я закончила рассказывать Борну об острове, он спросил:
– Это сказка?
– Нет, это быль из моего детства.
– Ага, значит, все-таки сказка.
– Нет-нет, это правда.
– Ясно. Из времен «когда я была маленькой», – произнес он так, словно записывал часть моих рассказов в отдельную книгу сказок, а я была этакой дряхлой занудой, вещающей о добрых старых деньках, которых на самом деле никогда не существовало.
– Все это чистая правда, Борн.
– Что такое собака? – спросил он.
Иногда, под настроение, я рассказывала ему о собаке, которую подкармливала на острове и от которой пришлось отказаться.
– Тебе прекрасно известно, что такое собака.
– Собака – это обед на четырех лапках.
– Борн!
– Ты сама так сказала.
– Это была шутка.
Однако в городе никаких собак не было, разве что на самых окраинах, далеких и опасных. В городе не осталось ни одной дружелюбной собаки, потому что дружелюбная собака – это обед на четырех лапках.
– И где теперь тот остров? – спросил Борн, словно острова могли уплывать, спросил, скорее всего, для того, чтобы сменить тему.
– Я не знаю.
– Думаешь, он все такой же?
– Не знаю.
– А я думаю, он изменился.
– Может, и нет.
Что, собственно, мог знать Борн? Я, помнится, подумала, что свое краткое детство он провел на одном месте, будто величественное комнатное растение. Он никогда нигде не был. Борн же продолжал выспрашивать, не понимая, как это меня доставало.
– Откуда тебе это известно, Рахиль? Разве это где-нибудь написано?
Откуда мне известно? Оттуда, что я до сих пор чувствую утрату. Однако я не знала, как передать Борну значение слова «утрата», ведь сам он никогда ничего не терял. По крайней мере, тогда. Он только накапливал, отбирал, тестировал. Он обретал мир, тогда как я его теряла.
Когда я в первый раз проснулась – или очнулась? – в Виковом укрытии, Вик прижимал меня к каменной стене, перед обмелевшим колодцем. Все, за исключением воды в нем, поблескивающей голубой рябью, было в тени. Стены сходились наверху, образуя срезанный конус, оставлявший лишь небольшое отверстие для света на самой вершине. Пахло мхом и какой-то особенно чистой темнотой. Два пальца моих тут же заныли дурной, пульсирующей болью, в плече стреляло, будто оно было обмотано электрической паутиной. В прорехах штанов виднелись окровавленные ссадины. Зад и левое бедро, похоже, были сплошным синяком, и, судя по боли, с ними что-то было не так. Слабость в щиколотках рано или поздно прошла бы, а вот левое ухо внушало серьезные опасения. Теперь мне придется напрягаться, чтобы что-то расслышать, поскольку в левом ухе остался только непрерывный звон. Мои кости все еще помнили тяжесть Морда, давившую на землю, и меня слишком беспокоило состояние моего тела, чтобы продолжать притворяться привидением. Наша обувь была пыльной и грязной пародией на то, чем должны были заканчиваться ноги. Снимать ее очень не хотелось, я боялась того, что под ней найду.
Тонкие волосы Вика были всклокочены, точь-в-точь – «сумасшедший гений», а пыль на лице образовала маску, сквозь прорези которой сияли злые, как у викинга, глаза. Мне не нравилась краснота его лица и рук, он выглядел потрясенным, но вроде бы не был ранен. Однако из-за этой красноты казалось, что он пьян или наглотался водорослей из зацветшей, отравленной воды. Впрочем, к моему удивлению, он был куда более спокоен и легкомыслен, чем я, и смотрел ехидно.
– Где мы? – спросила я.
Он ответил. Между нами и колодцем стоял перевернутый деревянный ящик, а на его неровной поверхности – блюдечко. На блюдечке лежала черная фасолина.
– Угадай, что это? – спросил он, затевая нашу старую угадайку, в которую мы играли, когда я притаскивала ему добычу.
– Это боб.
– Верно! Боб.
– Но это точно боб? Или все-таки что-нибудь более полезное?
– Увы, это именно боб. Один из видов.
– А блюдце где взял?
– Не важно.
– Мы собираемся съесть этот боб?
– Нет. – Вик покачал головой. – Хотя это практически наша единственная еда. Из моего кармана.
Итак, все его «запасы» свелись к одному-единственному бобу.
– Боб, – проговорила я. – Впечатляет. Щедро. Станем есть и веселиться? Заколем откормленного… боба?
– Я просто подумал, что ты должна знать, какими запасливыми мы с тобой оказались, прежде чем заглянуть в найденный здесь сверток, – Вик вытащил откуда-то из-за спины рюкзак.
– Открывай уже, – потребовала я. Есть хотелось ужасно.
– Подожди минутку.
Боб на блюдечке задрожал и из него вылупилось крошечное, влажное и блестящее насекомое. Расправило прозрачные крылышки, они казались выточенными из обсидиана. Оно было похоже на стрекозу, только более изящную и тоненькую. Стрекозка взмахнула крылышками, поднялась в воздух над колодцем и пропала на фоне черноты каменных стен. Может быть, вылетела в дыру наверху, а может, решила поселиться где-то здесь. В любом случае мы никогда больше нашего «боба» не видели.
– Что это за биотех?
– А это вовсе не биотех, – ответил Вик. – Понятия не имею, откуда оно взялось в моем кармане. Его никто не делал. Это было яйцо. Наверное, кто-нибудь отложил его в мой карман. Ну разве это не чудо?
– И ты его отпустил, – нарочито попеняла ему я, продолжая игру, хотя после ухода Борна все это было уже не то.
