Когти медведей покрывал тот же яд, что и клыки, однако не все они были ядовиты. Я заметила, как подох последний червь, образовав белую полоску пены вокруг раны. Умер ли он от яда или Вик слишком его перетрудил?
Медведь бросил ломать стену. Его налитый кровью глаз уставился в расширившуюся щель, пригвождая нас к месту. Воспаленный, осознающий себя, оценивающий взгляд. Я не могла отвернуться от него, но упорно продолжала корячиться и ползти боком. «Мррк! Мррк»! – словно посмеивался медведь.
Потом глаз исчез, а вместе с ним и медвежья тень.
Вик, застывший на моих коленях, пришел в себя. Я промокнула капли его крови полой своей майки.
– Быстрые, – прошептал он. – Какие же они быстрые.
– Молчи, ты ранен. Нам нужно найти какое-нибудь укрытие.
– Яд, – возразил Вик, озвучив мой страх.
– Ты не можешь знать этого наверняка.
– Я его чувствую. Червь его чувствовал. Черви не ошибаются.
– Ты все равно сможешь выжить.
Некоторые выживали. О таких было известно. Правда, не те, кто и без того был болен. Кто и так слишком многое пережил.
Мы находились всего в двадцати или тридцати футах от выхода.
Медведь окончательно ушел. Мы не слышали его рычания. Полоска чистого, голубовато-белого неба манила нас. Наш маяк, проблеск надежды.
– Не верю, что он ушел, – сказала я. – К тому же, сдается мне, там еще один.
– Кинь камешек. Я не могу.
Я тоже не могла. Было слишком тесно, а бросать приходилось снизу. Получилось только с девятого раза. Камешек пролетел в щель, но никто не появился, не кинулся с рычанием, загораживая свет.
– Медведи все еще там, – сказал Вик.
– Откуда ты знаешь?
– Ниоткуда, но рисковать не хочу.
– Этот проход глубже, чем я думала, – заметила я.
– А что если это тупик?
– Тогда вернемся. Рискнем. Однако ты ранен.
– Я смогу встать и идти.
Впрочем, слово «идти» применительно к этой норе звучало глупо.
– Так светлая трещина или темная трещина? – спросила я.
– Ты у нас спец по ловушкам. Тебе и выбирать.
– Тогда я выбираю проснуться от этого кошмара.
Вик рассмеялся. Смех человека, заранее смирившегося с тем, что грядет.
– Значит, темная трещина.
– Проход.
– Трещина.
– Хорошо, «протрещина». Возможно, я умру, не хочу, чтобы мои последние слова были потрачены на бессмысленный спор.
Никто из нас не подумал тогда, что полоска голубоватого неба досталась нам слишком уж легко.
Мы не в силах были забыть того, что увидели вдалеке, пока спасались от медведя. Там в дыму и огне, в сопровождении взрывов и хора скорбных воплей, бились не на жизнь, а на смерть два адских бегемота, зеркальные отражения друг друга: Морд против Морда. В любом случае Морд оставался победителем. Растерянно вертящимся у них под ногами последышам приходилось выбирать, на чью сторону встать. Вполне возможно, некоторые выбирали не того. Два одинаковых Великих Медведя, встав на задние лапы, схватились друг с другом, сходились, расходились, кружили друг около друга туда и обратно, кусались, размахивали огромными лапами со смертоносными когтями, их рев и рык сотрясали окрестности.
Пока мы пытали счастья в здании Компании, Борн сражался с Мордом за город, и неизвестно было, кто из богов станет победителем к нашему возвращению.
Мы двинулись в темноту.
Ход был ужасен. Рюкзак все так же зверски мешал, а бросить его было нельзя, приходилось держать его перед собой, пока рука не уставала, или толкать вперед, будто в какой-то тюремной игре. Полоска неба сузилась, утончилась до серенькой трещины, а затем и вовсе исчезла, как оптический обман. Я не знала, насколько далеко можно так пролезть, и не чувствовала над собой потолка.
От Вика исходило сияние: нездоровое, злое, красноватое. Но даже этот неверный свет нес успокоение, давал мне понять, определившись по тени на стене, что вялая рука в моей онемевшей ладони – вовсе не наваждение, как временами начинало казаться.
Мы продолжали протискиваться боком, если бы эта «протрещина» действительно оказалась тупиком, я не знаю, что бы мы делали. Вернее всего, отчаялись бы и сдались. Иногда проход настолько сужался, что я начинала судорожно биться в ужасе, что застряла окончательно. Но каменная хватка ослабевала, а то, что казалось прежде непроходимо узким, оборачивалось щедрым простором.
Понемногу мои глаза привыкли к темноте, но смотреть было не на что. Не то что биотехи, даже «мох Компании» – и тот отсутствовал. Эта пустота давила на сердце, распирала легкие, я еле преодолевала приступы тошноты и обжигающей паники, уступив какому-то безумию, которое все же легче было перенести, чем проклятие нескончаемого шарканья: раз-два, толкнуть рюкзак, раз-два, толкнуть рюкзак, раз-два, толкнуть рюкзак…
Еще я разговаривала с Виком, чтобы отвлечь его от мыслей о ране. Он что-то бормотал в ответ, пожимал мне руку или подавал другой знак, что слышит меня.
– Какой я была? Ну, когда ты впервые увидел меня?
Непростой вопрос.
– Счастливой, далекой, прекрасной.
– Не то что сейчас. Несчастная уродка на расстоянии вытянутой руки.
– Нет-нет, совершенно такой, как сейчас. Точь-в-точь.
– Я не чувствую своих рук.
– А я не чувствую своих ног… своими руками.
Слышится истерический смех. Или это просто истерика?
Еще мы распевали песни. Глупые, нелепые песенки, сочиненные прямо на ходу и пропетые кошмарными, хриплыми голосами. И добрые старые песни, которым меня когда-то научили родители, а теперь я учила им Вика.
Рассказывала ему всякие истории, заставлявшие меня забыть, иногда на целую минуту правду о нашем положении, от них даже стены как бы раздвигались. Честно говоря, безопаснее было бы молчать, – кто знал, что ждало нас впереди или следовало за нами. Однако умолкнуть в этом мраке означало окончательно потерять себя, на такое я пойти не могла. Голос у меня все еще оставался. Значит, я не погрузилась в посмертие. Я была жива, и Вик был жив.
Я рассказывала ему о невероятно удачливых мусорщиках, о найденных ими удивительных биотехах. И то, что мне рассказывали родители: о происхождении мира, который когда-то покоился на спине огромной черепахи; об акульих божествах и островитянах, превращавшихся в птиц или деревья, чтобы обмануть чудовищ. О своих приключениях в городе, пусть даже Вик о них все уже знал. А когда я выдохлась и тьма взяла надо мною верх, Вик перехватил инициативу и измученным, бесплотным голосом поведал мне легенды о городе, пересказал слухи о Морокунье и то, что он помнил о Морде.
