Букер едет к университету, сегодня четверг, а
это значит, что завтра на меня навалится спецкурс спортивного законодательства
и Кодекс Наполеона, такие же никчемные, как законы, касающиеся стариков и тоже
не требующие усердия. Но на горизонте маячит экзамен на адвоката. И когда я об
этом думаю, у меня слегка дрожат руки. Если я провалю экзамен, то эти приятные,
но накрахмаленные и неулыбчивые парни из «Броднэкс и Спир» предложат мне
уволиться, и, значит, проработав месяц, я окажусь потом на улице. Нет, нечего
так думать, мне ни в коем случае нельзя завалить экзамен, это повлечет за собой
безработицу, полное банкротство, позор и голод. Так почему же я все время об
этом думаю, ежедневно и ежечасно?
— Завези меня в библиотеку, — прошу я. — Надо
поработать над этими делами, а потом ударю по адвокатскому резюме к экзамену.
— Хорошая мысль.
— Ненавижу библиотеку.
— А кто ее любит, Руди? Она для того и
существует, чтобы ее ненавидели. Ее главная цель и назначение — вызывать
ненависть у студентов-юристов. У тебя нормальное отношение.
— Спасибо.
— А у этой первой твоей клиентки, мисс Берди,
водятся деньжата?
— А ты откуда знаешь?
— Кое-что подслушал.
— Да. Куча. И ей нужно новое завещание. К ней
плохо относятся дети и внуки, так что она, естественно, хочет лишить их
наследства.
— И сколько же у нее денег?
— Примерно двадцать миллионов.
Букер смотрит на меня с явным недоверием.
— Во всяком случае, она так говорит, — поясняю
я.
— А кто тогда получит все это богатство?
— Сексапильный телевизионный проповедник, у
которого есть даже собственный самолет.
— Не может быть.
— Клянусь.
Букер сосредоточенно обдумывает услышанное на
протяжении двух кварталов, которые мы с трудом преодолеваем из-за напряженного
уличного движения.
— Послушай, Руди, не обижайся, ты
замечательный парень и так далее, хороший студент, умный, но ты считаешь, что
справишься с завещанием на такое огромное состояние?
— Нет. А ты бы справился?
— Конечно, нет. Так что ты собираешься делать?
— Но, может быть, она умрет во сне.
— Не думаю. Она слишком подвижная и юркая. Она
еще нас переживет.
— Я свалю это дело Смуту. Может быть, он
устроит мне какого-нибудь преподавателя по налоговой политике, чтобы помочь. А
может, я просто скажу мисс Берди, что не в состоянии помочь и что ей придется
уплатить пять тысяч какому-нибудь могучему адвокату, специалисту по налогам,
чтобы он составил такое завещание. Да мне все равно. У меня свои проблемы.
— «Тексако»?
— Ага. Они меня за пятки хватают. И мой
домохозяин тоже.
— Хотелось бы тебе помочь, — говорит Букер, и
я знаю, что он действительно хочет. Если бы он мог урвать хоть какую-то сумму,
он бы с радостью мне одолжил.
— До первого июля я проживу. А затем буду
иметь бешеный спрос как адвокат по криминальным делам у «Броднэкс и Спир», и
бедность останется позади. Каким это образом, дорогой Букер, можно потратить
все тридцать четыре тысячи долларов в год?
— Звучит невероятно. Ты станешь богачом.
— Да, именно так, черт возьми, после того как
жил на медные гроши целых семь лет. Что я буду делать с такими большими
деньгами? Куда их девать?
— Купишь новый костюм.
— Зачем? У меня есть два.
— Но, может быть, какие-нибудь новые ботинки?
Вот оно. Вот это я и сделаю. Я куплю новые
туфли, и галстуки, и, может, какую-нибудь неконсервированную еду, и, возможно,
парочку новых шорт.
По крайней мере дважды в месяц в течение трех
лет Букер и его жена приглашали меня к ним обедать. Ее зовут Чарлин, она
девушка из Мемфиса и способна на кулинарные чудеса, несмотря на тощий бюджет.
Они мои друзья, но чувствую, что они меня жалеют. Букер улыбается и
отворачивается. Ему уже надоели мои шуточки и разговоры на не очень приятные
темы.
Он останавливает машину на парковке напротив
Центральной авеню, где находится Мемфисский государственный университет.
— У меня есть кое-какие домашние поручения, —
говорит он.
— Да, конечно, спасибо, что подбросил.
— Я вернусь около шести. Надо бы тоже кое-что
почитать к экзамену.
— Хорошо. Я буду внизу.
Я хлопаю дверцей и вприпрыжку бегу через
Центральную, лавируя между машинами.
В цокольном этаже, где расположена библиотека,
за стеллажами, уставленными старыми юридическими книгами в потрескавшихся
древних переплетах, вдали от досужих взглядов я нахожу свою маленькую любимую
нишу, где обычно сижу и занимаюсь. Она официально закреплена за мной уже много
месяцев. В этом углу нет окна, здесь иногда сыро и холодно, и поэтому мало кто
отваживается сюда заходить. А я сижу часами в моей личной крошечной берлоге,
изучая судебные дела и готовясь к экзаменам. Последние несколько недель я провел
здесь немало беспокойных часов, недоумевая, что случилось с Сарой, и все время
мучаясь вопросом, когда я ее потерял. Здесь я терзаю себя. Плоская столешница с
трех сторон окружена панелями, и я изучил каждую извилину и зазубрину на
невысоких деревянных стенах. Тут я мог плакать, не опасаясь, что меня застанут
врасплох. Я мог даже втихомолку выругаться, уверенный, что меня никто не
услышит.
Много раз в течение нашей чудесной интрижки
Сара приходила ко мне, и мы занимались вместе, тесно сдвинув стулья и уютно
устроившись рядышком. Мы могли здесь хихикать и даже смеяться, и всем было до
лампочки. Мы могли целоваться и ласкать друг друга, и нас никто не видел.
Сейчас, погрузившись в глубины депрессии и печали, я почти ощущаю запах ее
духов.
Да, для занятий мне бы следовало поискать в
этом разветвленном лабиринте другое место. А теперь, когда смотрю на деревянные
панели, я вижу ее лицо и ощущаю прикосновение ее ног, и моментально накатывает
щемящая боль в сердце, которая словно парализует. Да, она была здесь всего
несколько недель назад! А теперь кто-то другой трогает эти ноги.
Я беру пачку блейковских документов и
поднимаюсь по лестнице в отдел библиотеки, где собрана литература по
страхованию. Я иду медленно и смотрю по сторонам. Сара теперь редко приходит
сюда, но пару раз я ее видел.
