— Ваш протест принят к сведению. У вашего
клиента есть пять дней на выплату компенсации.
— У нас нет никаких доказательств, что мистер
Бейлор летел первым классом.
Адвокату ответчика положено оспаривать все,
что только возможно. Мелочные придирки — его хлеб, поскольку оплата труда
почасовая. Впрочем, для его клиента это сущие гроши и Драммонд может позволить
себе пустую трату времени.
— Не станете же вы оспаривать, мистер
Драммонд, что стоимость билета первого класса до Кливленда и обратно — тысяча
триста долларов? Именно эту сумму и должен компенсировать мистеру Бейлору ваш
клиент.
— У мистера Бейлора нет почасовой ставки, —
сухо говорит Драммонд.
— Вы хотите сказать, что его время не ценится?
— Нет.
Он хочет сказать, что я ещё совсем молокосос,
и мое время не должно оплачиваться по тем же высоким меркам, как у него или его
коллег.
— Тогда вы заплатите ему по ставке двести
долларов за час. И считайте еще, что дешево отделались. Я всерьез подумывал
оштрафовать вас за каждый час, что мистер Бейлор провел в Кливленде.
Ого!
Драммонд сокрушенно машет рукой и усаживается.
Киплер свирепо взирает на него. Всего несколько месяцев на судейском месте, а
он уже снискал себе славу непримиримого борца с крупными компаниями. Он часто
накладывает на них крупные штрафы, и в юридических кругах много разговоров по
этому поводу. Слухи у нас разносятся быстро.
— У вас что-нибудь еще? — рыкает Киплер в
сторону моего противника.
— Нет, сэр, — громко говорю я, чтобы хоть
таким образом напомнить о своем присутствии.
Заговорщики по противоположную сторону прохода
дружно мотают головами, и Киплер стучит молоточком по столу, возвещая об
окончании заседания. Я быстро собираю свои бумаги и сматываюсь.
* * *
На ужин мы с Дот едим по сандвичу с беконом.
Солнце медленно садится за кроны деревьев на заднем дворе и за дряхлый
«ферлейн», где, как всегда, прячется Бадди, который упорно отказывается выйти и
поесть с нами. По словам Дот, каждый день Бадди проводит в машине все больше и
больше времени; из-за Донни Рэя. Все понимают, что парнишке осталось жить
считанные дни, и Бадди борется с грустными мыслями, уединяясь в своей развалюхе
и заливая горе спиртным. Каждое утро он проводит у постели сына несколько
минут, потом в слезах уходит и остаток дня скрывается в машине, не желая никого
видеть.
Когда в доме посторонние, Бадди вообще не
показывается на глаза. Меня это вполне устраивает. Дот — тоже. Мы беседуем о
нашем иске, о жульничестве «Прекрасного дара» и удивительной справедливости
судьи Тайрона Киплера, но Дот постепенно утрачивает интерес к этой теме.
Неукротимая женщина, с которой полгода назад я познакомился в Кипарисовых
садах, похоже, полностью смирилась с неизбежным. А вот тогда она искренне
верила, что адвокат, любой адвокат, даже такой неопытный, как я, способен
застращать «Прекрасный дар жизни» и заставить выложить денежки. Тогда время ещё
позволяло надеяться на чудо. Сейчас все надежды развеялись как дым.
Дот будет всегда винить себя в смерти Донни
Рэя. Не раз она говорила мне, что должна была обратиться к адвокату сразу, как
только получила от страховой компании первый отказ. Однако вместо этого она
вступила в длительную и никчемную переписку. У меня самого есть сильное
подозрение, что, получив угрозу судебного иска, «Прекрасный дар жизни» выплатил
бы причитающуюся страховку и обеспечил Донни Рэю надлежащее лечение. По двум
причинам. Во-первых, правда не на их стороне, и в компании это понимают.
Во-вторых, они предложили семьдесят пять тысяч долларов, чтобы пойти на
мировую, но я сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, все-таки вступил в
борьбу. Теперь они все до смерти напуганы. И адвокаты, и парни из Кливленда.
Док наливает мне в чашку растворимого кофе без
кофеина, затем отлучается взглянуть на мужа. Я беру чашку и иду в дом, в
комнату Донни Рэя, который спит на правом боку, свернувшись калачиком. Спальню
освещает только небольшой светильник на столике в углу. Я устраиваюсь рядом с
ним, спину приятно холодит ветерок, проникающий из приоткрытого окна. Все
предместье, кажется, замерло, в комнате стоит тишина.
Согласно завещанию Донни Рэя, состоящему всего
из двух абзацев, все его наследство получит мать. Я составил документ две
недели назад. Необходимости в этом не было: Донни Рэй ничего никому не должен,
да и за душой у него ни гроша. И все же ему было приятно. Он также распорядился
насчет своих похорон. Дот уже обо всем договорилась. Донни Рэй хочет, чтобы я был
в числе тех, кто понесет гроб.
Я беру в руки книгу, которую с перерывами
читаю вот уже два месяца — это адаптированный сборник из четырех новелл. В доме
книг всего раз, два и обчелся, а этой уже лет тридцать. Всякий раз, приходя, я
прочитываю несколько страниц, а потом кладу книгу на прежнее место.
Донни Рэй негромко сопит, затем вздрагивает. Я
невольно задумываюсь, как поведет себя Дот, когда однажды утром зайдет к сыну,
а он не проснется.
Когда я сижу с Донни Рэем, она старается нас
не беспокоить. Вот и сейчас я слышу, как она моет посуду на кухне. Должно быть,
Бадди уже дома. Примерно час я читаю, время от времени поглядывая на спящего.
Если он проснется, мы с ним поболтаем, или я включу телевизор. Как захочет
Донни Рэй.
Вдруг из столовой доносится незнакомый голос,
затем в дверь стучат. Она медленно открывается, и я не сразу узнаю молодого
человека, остановившегося на пороге. Это доктор Корд, он заехал навестить
больного. Мы обмениваемся рукопожатием, тихонько переговариваемся у изножья
кровати, затем отступаем к окну.
— Так, мимо проезжал, — поясняет доктор Корд,
как будто он всегда ездит через это предместье.
— Присаживайтесь, — предлагаю я, указывая на
единственный стул, стоящий по соседству с моим. Мы садимся спиной к окну, наши
колени соприкасаются, глаза устремлены на умирающего парнишку, который лежит
всего в шести футах от нас.
— Давно вы здесь? — спрашивает Корд.
— Часа два. Мы ужинали вместе с Дот.
— Он просыпался?
— Нет.
Мы сидим в полумраке, свежий ветерок ерошит
наши волосы. Жизнь наша подчинена бегу часовых стрелок, но сейчас ощущение
времени полностью утрачено.
— Я тут немного размышлял, — тихонько, почти
шепотом говорит Корд. — По поводу предстоящего суда. Вы не представляете, когда
он может состояться?
— Восьмого февраля.
— Как, уже известна точная дата?
