Двадцать третьего декабря я въезжаю в Мэдисон,
штат Висконсин. Устраиваюсь в небольшом отеле, перекусываю в уютной забегаловке
и брожу, как все нормальные люди, в центре города по магазинам. В конце концов есть
на Рождество занятия, которыми нельзя пренебречь.
И вот я сижу на заиндевевшей скамье в парке,
под ногами похрустывает свежий снег, а я слушаю, как веселый хор выводит
рождественские песнопения. Никто в целом свете не знает, где меня искать — ни
город, ни даже штат. Я упиваюсь свободой.
Отужинав и пропустив несколько рюмок в
гостиничном баре, я звоню Максу Левбергу. Он возвратился в Мэдисон на
постоянную должность профессора местного университета, которую давно занимал, а
я примерно раз в месяц звонил ему, чтобы посоветоваться о том, о сем. Макс
пригласил меня при случае навестить его. Я уже послал ему по почте копии всех
самых важных бумаг, а также копии ходатайств, документов, представленных суду и
протоколы допросов. Бандероль, отправленная экспресс-почтой, весила
четырнадцать фунтов и обошлась нам почти в тридцать долларов. Дек дал «добро».
Узнав, что я уже в Мэдисоне, Макс не скрывает
радости. Как и многие евреи, он не считает Рождество главным праздником, и
буквально накануне сказал мне по телефону, что рождественские каникулы для него
— идеальная пора для работы. Он объясняет мне, как лучше проехать.
На следующее утро в девять, когда я вхожу в
здание юридического колледжа, на улице мороз — минус двенадцать. В вестибюле ни
души, весь колледж словно вымер. Левберг ждет меня в кабинете, за чашкой
горячего кофе. Примерно час я рассказываю ему о наших новостях, хотя дела
юридического колледжа Мемфисского университета его не интересуют.
Кабинет его почти такой же, как в Мемфисе —
завален всякой галиматьей, стены увешаны написанными от руки плакатами со
всевозможными призывами. Все так же напоминает мусорную свалку. И сам профессор
ничуть не изменился — те же взъерошенные волосы, торчащие во все стороны,
полинялые джинсы, белые кроссовки. Сегодня на нем ещё и носки, но лишь потому,
что на улице лежит снег. Он по-прежнему чрезмерен и кипуч.
Макс ведет меня по коридору к небольшой
аудитории, посередине которой высится длинный стол. Отпирает своим ключом. На
столе я вижу кипу документов, которые в свое время отправил ему по почте. Мы
устраиваемся на стульях лицом друг к другу, и Макс наливает нам кофе из
термоса. Он помнит, что до начала моего судебного процесса — полтора месяца.
— Они предлагали уладить дело без суда?
— Да. Уже несколько раз. До ста семидесяти
пяти тысяч дошли, но моя клиентка отказывается наотрез.
— Довольно редкий случай, хотя лично меня это
не удивляет.
— Почему?
— Потому что ты припер их к стенке, Руди. Им
светит громкое разоблачение. Это одно из самых скандальных дел по обману
клиентов, с которыми я сталкивался, а через мои руки их не одна сотня прошла.
— И это ещё не все, — говорю я, и рассказываю
ему о том, как нам удалось обнаружить, что наш телефон прослушивается, и о
причастности к этому Драммонда.
— Да, мне известны такие случаи, — кивает
Макс. — Во Флориде, например, было нечто подобное. Правда, тогда адвокат истца
проверил свои телефонные аппараты лишь по окончании процесса. Он заподозрил
неладное, потому что адвокаты защиты всякий раз оказывались в курсе его
следующих ходов и предвосхищали их. Но тут, черт побери, дело совсем другое.
— Наверное, они струсили, — предполагаю я.
— У них уже полные штаны, но это не должно
тебя успокаивать. В Мемфисе они чувствуют себя как рыба в воде. В вашем округе
компенсации за моральный ущерб вообще, по-моему, не присуждают.
— Так что вы предлагаете?
— Хватай деньги и сматывай удочки.
— Не могу. И не хочу. И моя клиентка не хочет.
— Что ж, пусть так. Тогда пора преподать этим
молодцам урок. Где твой магнитофон? — Макс вскакивает со стула и возбужденно
мечется по залу. На стене весит грифельная доска — профессор готов прочитать
мне лекцию. Я достаю из портфеля магнитофон и ставлю на стол. Ручка и блокнот
тоже наготове.
Макс с ходу берет быка за рога, и в течение
часа я еле успеваю записывать, а заодно забрасываю его вопросами. Профессор
вещает обо всем: о моих свидетелях, о свидетелях противника, о документах, о
всевозможных тактических уловках. Он досконально изучил все присланные
материалы по делу Блейков. Его мечта — пригвоздить «Прекрасный дар жизни» к
позорному столбу.
— Главное прибереги напоследок, — добавляет
профессор. — Я имею в виду последнюю видеозапись этого несчастного парнишки.
Наверное, выглядел он прескверно.
— И даже хуже.
— Чудесно. Именно такой образ должен
запечатлеться в мозгах присяжных. Если все пойдет по нашему плану, то свою
часть ты свернешь за три дня.
— А потом что?
— Потом посмотришь, как они попытаются
отвертеться. — Вдруг Макс умолкает, тянется через весь стол за какими-то
бумагами и придвигает их ко мне.
— Что это?
— Новая форма страхового полиса «Прекрасного
дара жизни», выданного прошлым месяцем одному из моих студентов. Я сам внес
первый взнос, а в январе мы уже его аннулируем. Мне просто хотелось
ознакомиться с их формулировками. Угадай, что отныне не покрывается страховкой
в их компании? Вдобавок — выделено это жирным шрифтом.
— Трансплантация костного мозга.
— Любые виды трансплантации, включая костный
мозг. Сохрани этот формуляр — предъявишь его на процессе. Поинтересуйся у
директора, почему условия полиса изменили всего через несколько месяцев после
того, как Блейки подали иск. И почему теперь особо подчеркивается, что
трансплантация костного мозга не покрывается страховкой. И, если в полисе
Блейков этот пункт не оговорен, то почему тогда они не выплатили страховую
премию? Ты сразишь их наповал, Руди. Эх, жаль, черт возьми, что меня там не
будет!
— Так приезжайте! — приглашаю я. Дорого бы я
дал, чтобы рядом со мной был не только Дек, но и Левберг.
Макс не совсем согласен с моими комментариями
по поводу переписки Блейков с «Прекрасным даром», и мы с головой погружаемся в
документы. Я перетаскиваю в зал четыре картонных коробки, которые привез в
багажнике, и к полудню аудитория напоминает мусорную свалку.
