Драммонд славится тем, как тренирует своих
свидетелей, подвергая их жесточайшему перекрестному допросу, в ходе которого
четверо или пятеро адвокатов из его команды бомбардируют свидетеля самыми
неожиданными вопросами, причем все это снимается на видеокамеру. Потом Драммонд
часами просиживает со свидетелем, просматривая запись, отмечая недостатки,
отрабатывая правильную тактику поведения и натаскивая к предстоящему испытанию.
Я знаю: подготовке парней из «Прекрасного дара
жизни» можно только позавидовать.
Лафкин смотрит на меня, потом переводит взгляд
на жюри; выглядит он спокойным, хотя в глубине души наверняка отдает себе
отчет, что на все мои каверзные вопросы ответить должным образом не сумеет. Ему
около пятидесяти пяти лет, седые волосы, узкий лоб, довольно приятное лицо и
негромкий вкрадчивый голос. Идеальный вожак бойскаутов. Однако, по словам Джеки
Леманчик, именно он громче других требовал, чтобы ей заткнули рот.
Никто из моих противников даже не подозревает,
что завтра она выступит свидетельницей.
Я расспрашиваю Лафкина про возглавляемый им
отдел по рассмотрению заявлений страхователей, про место и роль, которые
отведены этому отделу в общей структуре компании. Лафкин работает на компанию
уже восемь лет, последние шесть из них — вице-президентом, возглавляя отдел, в
котором навел порядок жесткой рукой; он — классный управленец. Лафкин жаждет
произвести впечатление на присяжных, и мне удается быстро выяснить: он отвечает
за все, что связано с подачей и рассмотрением заявлений. Хотя каждое из них в
отдельности, понятное дело, не рассматривает. Я втягиваю его в скучную и
утомительную дискуссию про бюрократическую тягомотину, а потом совершенно
внезапно спрашиваю:
— А кто такая Джеки Леманчик?
Лафкин невольно вздрагивает.
— Бывший инспектор по исковым заявлениям.
— Она работала в вашем отделе?
— Да.
— А когда уволилась?
Лафкин пожимает плечами — он не помнит такую
ерунду.
— Возможно ли, что она уволилась третьего
октября прошлого года?
— Да, что-то вроде.
— И это случилось всего за два дня до того,
как её должны были допросить по этому делу?
— Я не помню.
Я освежаю память вице-президента, демонстрируя
ему два документа; первый — подписанное Джеки Леманчик заявление об уходе,
датированное 3 октября, а второй — мое ходатайство о вызове её на допрос 5
октября. Вот теперь он вспоминает. И с крайней неохотой признает: да, Джеки
Леманчик и в самом деле уволилась из «Прекрасного дара жизни» за два дня до
дачи свидетельских показаний.
— И именно через её руки проходило заявление
миссис Блейк?
— Да.
— И вы её уволили?
— Нет, что вы!
— Каким образом тогда ваша компания рассталась
с Джеки Леманчик?
— Она уволилась по собственному желанию. Тут
все написано черным по белому.
— А почему она вдруг решила уволиться?
Лафкин берет её заявление в руки и с наглым
видом зачитывает вслух:
«Прошу уволить меня по собственному желанию».
— Понятно — значит она сама приняла решение об
уходе?
— Здесь так написано.
— А как долго она работала под вашим
руководством?
— В моем отделе масса сотрудников. Такие
подробности я не помню.
— Значит вы это не знаете?
— Точно не скажу. Несколько лет.
— Вы хорошо её знали?
— Нет, совсем поверхностно. Она была простым
инспектором, одной из множества.
А завтра Джеки Леманчик засвидетельствует, что
их постельный роман длился три года.
— Вы женаты, мистер Лафкин?
— Да, и у меня счастливый брак.
— Дети есть?
— Да, двое. Они уже взрослые.
Я на минуту оставляю его, а сам подхожу к
своему столу и беру стопку документов. Это переписка Блейков с «Прекрасным
даром жизни», и я вручаю её Лафкину. Он неспешно просматривает бумаги, потом
кивает и говорит, что, на его взгляд, все на месте. Я ловлю его на слове и
прошу ещё раз повторить, уже для протокола, что документация в полном порядке.
Чтобы ввести присяжных в курс дела, я прошу
Лафкина подробно пояснить порядок рассмотрения заявлений и прохождения бумаг в
его отделе. Разумеется, как явствует из его ответов, вся эта процедура отлажена
в «Прекрасном даре жизни» великолепно и сбоев не допускает.
Тогда я наконец начинаю копаться в грязном
белье. Заставляю Лафкина зачитать в микрофон — все это заносится в протокол —
все семь первых писем с отказами. Прошу его дать разъяснения по поводу каждого
из этих писем: Кто его составил? В ответ на что? Написано ли оно по правилам,
изложенным в руководстве для служащих отдела заявлений? Если да, то в каком
именно разделе руководства они изложены? Проверял ли он эти письма
собственноручно?
Затем я заставляю его зачитать вслух каждое из
писем Дот. Они так и взывают о помощи. Сын Дот умирает. Неужели в компании
этого не понимают? По поводу каждого письма я засыпаю Лафкина вопросами: Кто
получил это письмо? Каков был порядок его прохождения? Что говорится на сей
счет в руководстве? Читал ли он сам эти письма?
Присяжным не терпится, когда мы наконец перейдем
к письму с троекратной «дурой», но я никаких иллюзий не питаю: Лафкин к этому
готов. Он зачитывает письмо вслух, после чего монотонным, без тени сочувствия,
голосом поясняет, что письмо этот составлено служащим, которого вскоре после
этого уволили. Человек этот совершил ошибку, вся компания допустила ошибку, за
которую он теперь публично приносит извинения.
Я его не прерываю. Пусть сам роет себе могилу.
— А не кажется ли вам, что ваши извинения
несколько запоздали? — спрашиваю я, когда поток его пояснений оскудевает.
— Возможно, что да, — соглашается Лафкин.
— Ведь юноша умер.
— Да.
— Кстати, мистер Лафкин, для протокола —
компания ведь так и не принесла письменных извинений за это письмо?
— Насколько мне известно — нет.
— И вообще, вплоть до сегодняшнего дня,
никаких извинений не приносила. Правильно?
