По мере того, как стрелки часов приближаются к
двум часам дня, в зал подтягиваются остальные. Появляется Букер и усаживается
рядом с нами. С затянувшегося ланча возвращаются Купер Джексон, Хэрли и
Гренфелд. Заметно, что они пропустили по нескольку рюмок. Репортер из Кливленда
устраивается сзади. Желающих дать ему интервью не нашлось.
Все строят догадки по поводу столь долгого
отсутствия присяжных. Принято считать, что в подобных делах быстро принятый
вердикт благоприятствует истцу. Затяжка времени означает, что присяжные
колеблются. Я слушаю эти предположения и нетерпеливо ерзаю на стуле. Несколько
раз покидаю зал, чтобы размяться, промочить горло, зайти в туалет или
перехватить кусок-другой в местном буфете. На ногах мне переносить ожидание
легче, чем в зале. Под ложечкой противно сосет, а сердце стучит, как отбойный
молоток.
Букер, знающий меня лучше других,
прогуливается вместе со мной. Ему тоже не по себе. Мы бесцельно слоняемся по
облицованным мрамором коридорам, убивая время. Ожидание сводит с ума. В такие
минуты крайне важно чувствовать рядом локоть друга. Я в очередной раз благодарю
Букера за то, что он пришел. По его словам, предстоящее зрелище он не променяет
ни на что на свете.
К половине четвертого я окончательно понимаю,
что проиграл. Иди все как по маслу, присяжным вообще не о чем было бы
совещаться. Им было достаточно определить долю компенсации в процентах и
подсчитать итог в долларовом исчислении. Наверное, я был излишне самоуверен. В
моем мозгу лихорадочно проносятся ужасные воспоминания о вердиктах на
смехотворно низкую сумму, которыми так славится наш округ. Похоже, и меня ждет
эта участь. Неужели я стану очередным примером адвоката-неудачника, который
забыл о том, что в Мемфисе нужно соглашаться на любые отступные, сколь бы
мизерными они ни казались? Время ползет мучительно медленно.
И вдруг откуда-то издалека я слышу голос,
выкликивающий мое имя. Это Дек, он выскочил в коридор и суматошно размахивает
руками.
— О Господи, — бормочу я.
— Возьми себя в руки, — напоминает Букер, и мы
опрометью несемся к залу суда. Я набираю полную грудь воздуха, возношу краткую
молитву Господу и захожу внутрь. Драммонд с четверкой верных псов уже на месте.
Дот в полном одиночестве сидит за нашим столом. Все уже в полном сборе. Я
прохожу мимо барьера, отделяющего ложу присяжных от зала, и вижу, что присяжные
уже рассаживаются. По лицам их прочитать ничего нельзя. Дождавшись, пока все
усядутся, его честь спрашивает:
— Вынесло ли жюри вердикт?
Бен Чарнс, молодой афро-американец, недавний
выпускник колледжа, избранный председателем жюри, отвечает:
— Да, ваша честь.
— И он написан на бумаге, согласно моему
распоряжению?
— Да, сэр.
— Встаньте и зачитайте его.
Чарнс медленно встает. В руке он держит лист
бумаги, который заметно дрожит. Но это ничто по сравнению с тем, как трясусь я.
Я не могу дышать. Голова кружится, а перед глазами плывут круги. А вот Дот на
удивление спокойна. В битве с «Прекрасным даром жизни» она уже победила. Враг
публично признался, что был не прав. Остальное её не волнует.
Я даю себе слово, что, каков бы ни был
вердикт, приму его бесстрастно, с каменным лицом. Так меня учили. Я вывожу
какие-то каракули в блокноте. Мимолетный взгляд влево убеждает меня, что и вся
драммондовская пятерка поглощена какой-то писаниной.
Чарнс прокашливается и начинает читать:
— Мы, жюри присяжных, решили дело в пользу
истицы, оценив размеры фактически причиненного ей ущерба в двести тысяч
долларов. — Он на мгновение замолкает. Глаза всех присутствующих прикованы к
листу бумаги в его руках. Пока ничего неожиданного не происходит. Чарнс снова
откашливается и продолжает: — Кроме того, мы, жюри присяжных, присуждаем истице
компенсацию морального ущерба в размере пятидесяти миллионов долларов.
Кто-то за моей спиной громко ахает, Драммонд с
собратьями каменеют, и на несколько мгновений воцаряется тишина. Бомба падает,
взрывается и вот, по прошествии нескольких секунд, все оглядываются,
высматривая потери. Похоже, смертельно раненных нет, и можно перевести дыхание.
Хотя незнакомому человеку разобрать мои
каракули невозможно, оказывается, я сам того не ведая накарябал в блокноте
именно эти цифры. Я отчаянно стараюсь не улыбаться, хотя для этого мне
приходится закусить нижнюю губу едва ли не до крови. Я сижу и разрываюсь на
части. Мне бы хотелось, например, взлететь на стол и исполнить нечто вроде
танца подвыпившего дервиша. Еще я готов перемахнуть через барьер и облобызать
присяжным ноги. Меня так и подмывает продемонстрировать непристойный жест
драммондовцам. И уж, конечно, я бы с радостью расцеловал судью Киплера.
Однако я умудряюсь сохранять невозмутимость и
просто шепчу Дот:
— Поздравляю.
Дот не отвечает. Я возвожу глаза и вижу, что
его честь внимательно вчитывается в вердикт, который передал ему пристав. Я
перевожу взгляд на присяжных — большинство из них смотрит на меня. Тут уж не
улыбнуться нельзя. Я киваю и мысленно благодарю их.
Затем я рисую в блокноте крест, а под ним
записываю имя — Донни Рэй Блейк. Закрываю глаза и вызываю в уме его образ, тот
который мне особенно дорог — Донни Рэй сидит на складном стуле, наблюдает за
игрой в софтбол, жует попкорн и улыбается; он счастлив уже потому, что
присутствует на матче. В горле моем начинает першить, а на глаза наворачиваются
слезы. Нет, не должен он был умирать.
— Вердикт составлен правильно, — произносит
Киплер. Еще бы, черт побери! Он обращается к присяжным, благодарит их за честно
выполненный гражданский долг, говорит, что чеки (на чисто символическую сумму)
будут отправлены им на следующей неделе, просит воздержаться от обсуждения
подробностей дела с кем бы то ни было и разрешает покинуть зал. Присяжные
встают с мест и гуськом выходят из зала следом за приставом. Все, больше я их
не увижу. Будь на то моя воля, я бы с удовольствием подарил каждому из них по
миллиону.
Киплер тоже отчаянно пытается сохранить
торжественный вид.
— Ходатайства и апелляции я буду принимать на
следующей неделе. Вы получите соответствующие бумаги от моего секретаря.
Вопросы есть?
Я только мотаю головой. О чем мне ещё просить?
