— Но почему вы их хотите всего лишить? —
спрашиваю я.
Мисс Берди отпускает мое запястье и трет себе
глаза.
— Ну, это очень личное, и я не хочу пускаться
в подробности.
— Довольно справедливо. А кто получит деньги?
— спрашиваю я, внезапно опьяняясь властью, только что дарованной мне: написать
магические слова, которые обыкновенных людей превратят в миллионеров. Я
улыбаюсь ей настолько же тепло, насколько и фальшиво.
— Еще не решила кто, — отвечает она задумчиво
и оглядывается вокруг, словно играет в какую-то игру. — Я не уверена до конца,
как ими распорядиться.
Ну хорошо, а как насчет того, чтобы мне
миллиончик?
Скоро «Тексако» предъявит мне судебный иск на
четыре сотни. Мы прервали переговоры, и меня уведомил об иске их поверенный. Да
еще хозяин дома, в котором я живу, предупредил, что выселит меня, так как уже
два месяца я не плачу за квартиру. А я сижу и болтаю о том о сем с самым
богатым человеком, которого я когда-либо встречал и который, может быть,
недолго проживет, но пока вальяжно размышляет, кто получит ее деньги и сколько.
Мисс Берди подает мне лист бумаги, на котором
аккуратно узкой колонкой напечатаны имена, и говорит:
— Вот этих внуков я хочу оделить, они еще меня
любят. — Она прикрывает ладошкой рот и наклоняется к моему уху. — Даю каждому
по миллиону долларов.
Рука у меня дрожит, пока я царапаю что-то в
своем блокноте. Блеск? Так вот просто, одним росчерком пера, я создал на бумаге
четырех миллионеров.
— А что с остальными? — спрашиваю я шепотом.
Она резко откидывается назад и произносит:
— Ни гроша! Они мне не звонят, никогда не
посылают ни подарков, ни открыток. Вычеркнуть их.
Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцать
миллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадки
по дождливым дням, а в ясные — бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утро
и два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы ее в церковь и сидел
с ней рядышком, держа ее за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтрак
плюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще к
черту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушке
позаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для мисс
Берди.
— О`кей, — говорю я солидно, словно не впервые
занимаюсь составлением завещаний, — ничего для ваших детей?
— Я уже сказала. Абсолютно ничего.
— А можно спросить, чем они перед вами
провинились?
Она тяжело вздыхает, словно сил у нее больше
нет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничего
рассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.
— Ладно, — шепчет она. — Рэндолф, старший, ему
уже почти шестьдесят, только что женился — и это уже в третий раз — на
маленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставила
ему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чем
собственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, вы
понимаете, что я имею в виду?
Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукой
подать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. К
черту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!
— Вы не можете оставить деньги мне, —
произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и нос
умоляют ее сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственные
деньги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то берите
их, черт вас возьми! Они ваши!»
Но вместо этого она говорит:
— Все остальное получит достопочтенный Кеннет
Чэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии в
Далласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома,
покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил эти
деньги.
— Телевизионный проповедник?
— О, он гораздо больше, чем обычный
проповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает с
руководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У него
копна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что не
позволит прикоснуться к ним и привести в порядок.
— Конечно. Но…
— Он мне звонил позавчера вечером. Можете
представить? Этот голос, такой нежный, словно шелк, когда слышишь его по
телевизору, но по телефону он просто искусительный. Вы понимаете, что я имею в
виду?
— Да, думаю, что понимаю. А почему он вам
позвонил?
— Ну, в прошлом месяце я послала свои взносы
за март и написала ему коротенькую записку, где сообщила, что собираюсь
переделать свое завещание, что мои дети меня покинули и что я подумываю, не
оставить ли мне деньги на нужды его паствы. Не прошло и трех дней, как он
позвонил сам — у него такой чудный и такой вибрирующий голос по телефону — и
хотел узнать, сколько я предполагаю оставить денег. Так я его прямо огорошила,
назвав цифру, и он с тех пор все время звонит. Говорит, что даже прилетит ко
мне на своем самолете, если я пожелаю.
Я никак не мог найти подходящие слова. Смут
держал Боско за руку, пытался его успокоить и снова усадить перед Н. Элизабет
Эриксон, которая в данный момент потеряла всю свою самоуверенность. От
смущения, что так все неудачно получилось с ее первым клиентом, она готова была
залезть под стол.
Она озиралась вокруг, и я ей улыбнулся, чтобы
она знала: я, мол, все вижу. Рядом с ней Ф. Франклин Доналдсон-четвертый был
глубоко поглощен переговорами с пожилой четой.
Они обсуждали документ, который по виду тоже
должен быть завещанием. И я безумно радуюсь, понимая, что завещание, которое я
держу в руках, гораздо выгоднее, чем то, над которым он сосредоточенно
хмурится.
Я решаю переменить предмет разговора:
— Мисс Берди, вы сказали, что у вас двое
детей. Рэндолф и…
— Да, Делберт. О нем тоже забудьте. Он мне уже
три года не звонит и никак о себе не напоминает, живет во Флориде.
Долой, долой, долой!
Я черкаю ручкой, и Делберт теряет свои
миллионы.
— Надо посмотреть, что делает Боско, —
внезапно вспоминает она и вскакивает с места. — Он такой несчастный, жалкий
человечек, ни семьи, ни друзей, кроме нас.
— Но мы еще не закончили, — возражаю я.
