В салон, где процветали недомолвки,
Где скептик остроумием блистал,
Влетел снаряд тяжелой трехдюймовки,
И начал повесть с белого листа.
На белой стене были развешены фотографии с именитыми гостями, посещавшими редакцию журнала. Поэт Быков, с круглой головой и усиками, похожий на кота. Вдова Солженицына Наталья, с белым волевым лицом, продолжающая на земле миссию покойного мужа. Американский посол в Москве Стелбот, окруженный сияющими членами редакции. Веронов смотрел на белую стену, нарядные рамки фотографий и чувствовал, как приближается к зданию снаряд: вот-вот с грохотом он проломит стену, оставляя в ней рваную дыру, промчится слепым вихрем над головами гостей и вылетит сквозь другую стену. И в открывшуюся дыру станет слышен шум улицы, рев толпы, пулеметные стуки, и в светский салон ворвется бешеное время, о котором пророчествует хрупкий поэт.
Померкнут блестки мишуры мирской.
Повиснут флагов ветхие мочалки.
Тогда в ночи промчатся по Тверской,
Сверкая пулеметами, тачанки.
Веронов вдруг испытал сладостную муку, слепящее до боли в глазах страдание, жадную страсть к разрушению, в котором сгинут все обрыднувшие образы мира, обступившие его. И начнутся жуткие русские игры, уносящие с земли все омертвелые формы, все благополучные мысли, все благонамеренные слова, превращая их в разящий свист великого русского сквозняка.
Там будет кровь в озерах, как вода.
И упадут созвездья к горизонту.
Гремя огнем, пойдут на города
Танкисты из восставших гарнизонов.
И он, Веронов, будет сидеть в этом танке, держась за ледяную крышку люка, глядя, как летит мимо глаз стеклянный воздух и разлетаются от ударов брони лакированные, с брызгами фар, машины, и пулеметные пунктиры прошивают толпу, и впереди, туманный, со своими дворцами и шпилями, встанет желанный город, к которому стремятся танки.
Гори, гори, багровая звезда,
Над миром истлевающих останков.
Мне пели песню бронепоезда
На стылых разоренных полустанках.
Это была красота разрушения, поэзия истребления, когда открывается сладкая тьма и ты летишь в нее в свободном падении, удаляясь от света, забывая о небе, наполняясь священной тьмой, в которой начинает мерцать адский огонь, раздается подземный восхитительный гул, начинает играть чудовищная музыка русской бездны. И ты ее сын, ее пророк, ее провозвестник.
Москва красна от липкого варенья.
Под тяжестью согнулись фонари.
Моя жена, как в первый день творенья,
Войди ко мне при отблесках зари.
Боже, были когда-то иная жизнь, прекрасная женщина, ее чудесное родное лицо, от которого становилось чудно и светло. Они плыли в лодке по негаснущему отражению зари, и вокруг стояли осененные леса, и в зеленом небе летела утка, роняла в озеро незримую каплю, и от той капли по стеклянной воде расходились медленные нескончаемые круги. Ведь была эта дивная женщина, которая могла бы его спасти от черной мглы, разрушительного безумия, смертельной тоски.
Когда уйдет с земли последнее создание,
И ангел улетит в сияньи белых крыл,
Ты нам оставишь нищее даянье,
Весенний снег оттаявших могил.
Поэт Кавалеров закончил чтение, бессильно уронил руку, согнул беспомощно голову, словно у него обломилась шея. Пошел в толпу, окруженный рукоплесканиями. Все чокались, поздравляли его и уже о нем забывали. Занимались сплетнями, флиртом, шелестящими смешными разговорами. А в Веронове проснулись слезная нежность к изнуренному своими пророчествами поэту, желание обнять его, защитить от неминуемых бед, которые очень скоро поглотят их всех.
– Вы отказываетесь меня замечать? – перед Вероновым стояла девушка с сиреневыми губами, смуглолицая, с ярким глазами, в которых сверкали две серебряные безумные точки. – Вы так избалованы женским вниманием?
– Напротив, я боюсь женщин, чураюсь их, – насмешливо произнес Веронов. – Мне показалось, вы делаете знаки кому-то другому, не мне. Я не достоин вашего внимания.
– Напротив, посреди этой комариной толкотни, этих жужжащих литературных мошек, вы один заслуживаете моего интереса. Я Лариса Лебедь, – она протянула ему смуглую руку с тонким запястьем, на котором блестела золотая цепочка.
– Аркадий Веронов.
– Вам не нужно представляться. Весь Интернет полон ваших изображений. Вы строчите из пулемета, пугаете бедных правозащитников иконой Сталина, танцуете нагишом перед Патриархом всея Руси.
– Положим, это был всего лишь архиепископ. Но все равно, мне неловко за мои нелепые шалости.
– Напротив, вы ими можете гордиться. Я ненавижу этих добродетельных пошляков, которые мнят себя добропорядочными членами общества. Мне хочется их оскорбить, сорвать с них личину, облить всех зеленкой. Именно этим вы занимаетесь – обливаете всех зеленкой.
– У меня и теперь с собой флакон зеленки, – Веронов хлопнул себя по карману, кивая на клубящийся с винными бокалами люд.
– Представляю, какое наслаждение вы испытываете, когда видите изумленные, выпученные от страха глаза!
– А чем вы пугаете обывателей?
– Быстрой автомобильной ездой. Жму на педаль, смотрю, как стрелка приближается к тремстам километрам в час, как отскакивают от меня автомобили-черепахи, как сыплются горохом пешеходы, как воет бессильно сирена патрульной машины, и лечу по Москве, которая кажется размытой акварелью.
– Как бы я мечтал оказаться с вами в одной машине! – Веронов вдруг жадно захотел поцеловать ее сиреневые губы, сжать их так, чтобы она застонала от боли, и он почувствовал бы солоноватый вкус ее крови.
– Хотите прокатиться?
– Хочу.
– Пойдемте.
Они вышли из редакции. Была теплая московская ночь. Накаленные за день камни, железные крыши и чугунные ограды источали накопленный за день жар. Пахло клумбами, духами и табаками прохожих. На стоянке Лариса Лебедь подвела его к красной «альфа ромео», которая казалась дельфином, застывшим на гребне волны. Тихо хрустнул замок, брызнули фары.
– Садитесь, – она пригласила Веронова, и тот погрузился в мягкую глубину машины, окруженный запахами кожи, сладких лаков и едва ощутимых благоуханий, которые оставляет в машине молодая прелестная женщина.
– Пристегните ремень, – сказала Лариса. Осторожно, бесшумно вывела машину со стоянки, а потом резко, с ревом кинула ее на проезжую часть. Вильнула, обходя тяжеловесный вседорожник, и с грохотом, как стартующая ракета, ринулась по бульварам.
Веронов ужаснулся дикому старту. «Альфа» вреза́лась в узкие зазоры, обгоняя попутные машины, задевала их зеркалами, казалось, толкала своими красными бедрами. Как игла, пронзала тесное пространство у чугунной решетки, и Веронову чудилось, что сейчас хрустнет метал и какой-нибудь крюк намотает на себя красный рулон жести.
