Все они были сверхлюди, возвышались над маленькими бренными человечками, находили в этом оправдание своим интеллектуальным бесчинствам. И Веронову хотелось взорвать это клановое превосходство, сбросить их на грязную землю, потоптаться на них измызганными подошвами.
Он чувствовал, как начинает сочиться в душе мучительное наслаждение, предчувствие темной пропасти, куда он полетит, оставляя над собой рванный провал, взрывную волну, сносящую незыблемые опоры. И он спрячется от этой волны в бездонной воронке.
– Мне надо идти, – сказал он.
– Ты не останешься?
– Нет.
– Как хочешь, – равнодушно сказала она.
Веронов стал одеваться. Застегивал рубаху, чувствуя, как в душе слабо трепещет, сотрясается в неслышных вибрациях незримый взрыватель.
– Ты знаешь, мне надо тебе что-то сказать, – он застегивал манжеты рубахи. – Я очень виноват.
– Что такое? – вяло спросила она.
– Мне было трудно с собой совладать. Ты такая прекрасная. И эта езда, эти безумные скорости.
– В чем дело?
Он набрасывал пиджак, надевал замшевые туфли:
– Мне страшно тебе признаться. Я негодяй. Но я не мог совладать.
– Да что, в самом деле?
– Видишь ли, я должен был тебе сказать. Но какое-то безумие. Ты такая прекрасная. Я забыл обо всем.
– Перестань! Говори!
– Видишь ли, у меня СПИД. На очень скверной стадии. Прости.
– Что? – возопила она. – Что ты сказал?
– Может, еще не поздно. Ты обратись к врачу. Может, я не успел тебя инфицировать.
– Мерзавец! Как ты мог? Ты гадюка!
– Мне очень жаль. Прости меня, – и он пошел из комнаты к выходу, слыша, как разрастается взрыв, как взрывная волна сметает весь модный литературный салон и летят, переворачиваясь, смехотворный Цесерский в канареечном пиджаке, Воронецкая в отвратительном коммуфляже, поэт Кавалеров со своей бледной изысканной кистью, украшенной перстнем, и эта голая красавица с лиловыми губами, провожающая его истошным криком.
Глава шестая
Он вернулся домой поздней ночью. В нем продолжали звучать рокочущие гулы, словно он крикнул в колодец, и ответный крик гудел, отражался из глубины.
Он подошел к окну и не увидел монастыря. Там, где обычно сияло розово-белое, с золотыми проблесками видение, сейчас была тьма. Он протер глаза, тьма оставалась, будто на глаза легли черные бельма. Он испугался, что его поразила слепота. Всматривался что есть силы в черную пустоту, в которой растворился монастырь, и постепенно из мрака вновь появилось нежно-золотое, бело-розовое видение. Его страх прошел. Видимо, на время была отключена подсветка, озаряющая монастырь.
Он почувствовал легкое подташнивание, какой-то ком в горле. Ком казался живым. Будто он проглотил мышь.
Он пошел в ванну и лег в теплую пену, желая смыть недавние ощущения, которые его тяготили. Он увидел, что змея на груди сохранилась, осталась синеватым отпечатком. Видимо, краска. которой он мазал тело перед походом к церковникам, была едкой и не сразу смывалась. Он тер себя губкой, и змея пропадала, тонула под розовой кожей.
Ночной Интернет затих, кончился обмен оскорблениями, жалобами, комплиментами. Буяны-блогеры спали, набираясь сил для предстоящих свирепых атак. Только изредка какой-нибудь ночной безумец вывешивал изображение голой женщины, или призрачного, в мертвенном освещении здания, или светящийся ночной цветок. Но Веронов чувствовал, как незримо пропитывают интернет темные энергии, которые он запустил в мир своей недавней выходкой. Тихая тьма змеей вползала в мировое пространство, и в горле, мешая глотать, шевелилась живая мышь.
Утром он услышал по радио, что в одной из колоний строгого режима в Псковской области произошел бунт заключенных. Зэки взяли в заложники несколько охранников. Последовал штурм колонии отрядом спецназа. Была стрельба, несколько заключенных было убито. Веронов не сомневался, что взрыв, который он произвел, привел к восстанию, породил отчаяние среди заключенных, заставил спецназ надавить на спусковые крючки.
Утром пришло электронное письмо от Янгеса. «Больше так не гоняйте по Москве. Мне дорога ваша жизнь. Очередной транш прошел».
Веронов не понимал, как Янгес мог уследить за ним. Какие тайные соглядатаи расставлены Янгесом в местах, где появлялся Веронов. И он решил прекратить эти опасные опыты. Выйти из этой сатанинской игры. Заслониться от зияющей тьмы образами прошлой восхитительной жизни.
Были, были в его жизни мгновения, когда он обожал, благоговел, любил. Когда его душа взрастала, ликовала, собирала чудесную, разлитую в мире красоту. Когда он верил, что этой красотой сотворен мир. Что у мира есть Создатель, любящий, всемогущий, знающий о нем, Веронове, дарующий ему одно чудесное откровение за другим.
Вспомнилось его увлечение молодой аспиранткой – историком Верой Полуниной, зеленоглазой, с очаровательными светлыми локонами, которые он так любил целовать, касаясь губами душистого лица посреди снежной Москвы с оранжевыми фонарями, вспомнилось, как она сквозь смех его останавливала: «Ну подожди. Ну здесь же люди. Давай уйдем в переулок». Они гуляли по старым московским улочкам, заходили в храмы, любовались великолепными монастырями. Он говорил ей о городах будущего, о космических поселениях, в которых станут жить лучшие прилетевшие с земли люди, образуя новое человечество. А она рассказывала ему о русских святых и праведниках, которые населяли монастыри: это, по ее словам, и были люди русского будущего, а монастыри – космическими поселениями, которые своими алтарями, крестами и чудотворными иконами летели в небесную бесконечность.
Он сделал ей предложение. Они решили пожениться. Отложив женитьбу на осень, решили поехать в Карелию, в глушь, чтобы там, в безлюдье, среди озер и негасимых зорь, насладиться друг другом.
Лодка колышется. Он вытягивает из озера сеть. Ячея в сверкающей слюде. Серебряные рыбы дрожат, извиваются, сбрасывают солнечные капли. Он смотрит на свою любимую сквозь сверкание сети, трепещущих рыб. Он так любит ее! Она явилась ему из озерного блеска, из красных прибрежных сосняков, из синего летнего облака.
Они идут лесами. Красный сосновый жар. Пахнет смолой, муравьиным спиртом. На тропе то и дело попадаются фиолетовые от черничного сока комья медвежьего помета. Где-то рядом, в черничниках бродят медведи. Но им обоим не страшно, они идут, взявшись за руки, и в стволах то слева, то справа мерцают озера. Он целует ее, видя, как на стволе длинной тягучей каплей висит золотая смола и в ее волосах запутался листик черники.
Баня на берегу. Ночное озеро черно-синее, недвижное. А в бане звон, плеск. Он кидает ковш воды на седые камни. Взрыв, удар раскаленного жара. Она вскрикивает, закрывает лицо. Он в тумане видит ее чудесную наготу, гладит ее стеклянные плечи. Взмахивает распаренным веником, чтобы ее не обжечь, поднимая своими взмахами душистый березовый жар. А потом – вон из бани, по мосткам с разбега в темное студеное озеро. Она плещется, плывет в темноте. Он видит, как, белая, она выходит из темной воды. И он из озера провожает ее обожающим взглядом.
