– А в гражданскую?
– Я, можно сказать, в гражданскую не воевал. Здесь был, с ляхами с начала и до конца дрался. Мобилизовали большевики, но так поляков здесь никто особо-то и не любил, еще с давних времен, так что дрался я на совесть. И многие также, что паны оценили по достоинству. Не знаю, где как, но при мне панове упражнялись в точности стрельбы по пленным. Звери, и русских сильно не любят.
Но правду за правду, так сказать. Про меня ты теперь знаешь все. Я же про тебя практически ничего. Не обижайся, Никита, но не похож ты на энкавэдэшника. И крест нательный, и ведешь себя как-то… отлично, не по-нашему.
Запираться я не стал и вкратце осветил основные этапы моей судьбы. И про спасение мамы отцом, породившее их взаимное чувство, и ответное спасение папы матушкой. И про то, что отец воевал в Белой армии и остался прикрывать в Крыму нашу эвакуацию.
Про детство, проведенное в Марселе, становление меня боксером и бойцом шоссона, конфликт с бандитами и Раулем. Про встречу с дроздовцами, уничтожение банды и первое в моей жизни убийство.
Про Испанию, боевое крещение на Пингаррон, где погиб наш отряд, а я впервые встретил «красных» соотечественников. Про войну с басками, про их мужество и встречу с Дунишей. Про уничтоженную Гернику и мое бегство из Испании.
Как же давно это было… Затем был краткий рассказ о жизни во Франции и учебе в артиллерийской школе. Рассказал о недолгом, но насыщенном моем пребывании на фронте, после которого был плен, «предложение, от которого нельзя отказаться», и подготовку в учебном батальоне «Бранденбург-800».
Поведал я и о событиях совсем недавних, в том числе о диверсионных операциях, в которых принял самое деятельное участие. О том, как в деревне я понял, что выбрал не тот путь, и как попытался все изменить. Про последний бой, в котором принес себя в жертву сознательно, чтобы искупить совершенное зло.
Виктор сидел просто ошарашенный всем услышанным. Заговорил не сразу:
– Вот это да. Не ожидал, не ожидал… Людей с такой историей, я думал, просто не бывает. Если только в книгах.
И что же ты теперь собираешься делать? К «красным» тебе нельзя. Может, вас и выучили вести себя так, чтобы не вызывать первое время подозрений, но стоит только присмотреться, как в тебе обнаруживается нечто инородное.
– Да я к «красным» и не собирался, не хуже тебя понимаю, что меня там ничего хорошего не ждет. Тем более моя семья сейчас должна быть совсем в другом месте, так что мне и резонов никаких нет к большевикам прорываться.
А вот здесь и сейчас я могу пригодиться.
– И что ты собираешься делать? Партизанский отряд какой искать будешь или сам его организуешь?
– Искать не буду, а вот организовать… Отряд не отряд, а группу, как и отделение в «Бранденбурге», человек десять-двенадцать собрать, думаю, возможно.
– И много вы навоюете вдесятером?
– А смотря что под войной понимать. Пытать счастья в полевых сражениях не получится, даже если у меня будет не десять человек, а тысяча. Немцы сразу найдут и авиацию, и танки, и артиллерию. Нет, тут дело в другом.
– В чем же?
– Хм. Вот скажи, что является залогом успешных действий немецких военачальников? Правильно, четко сработанный и до мелочей продуманный план. До мелочей, а ведь подвоз боеприпасов, техники, людского пополнения и провианта мелочью никак назвать нельзя. А что является главным транспортным средством на больших расстояниях? Поезда, воинские эшелоны.
Немецкие офицеры, руководящие железнодорожными перевозками, настоящие виртуозы, дирижеры. Они даже процент различных поломок и выходов из строя подвижного состава рассчитывают, учитывают все, вплоть до возможности нанесения авиаударов противником.
Но только все-таки последние расчеты очень зыбки. Для того чтобы на несколько часов затормозить движение эшелона, достаточно просто разобрать перед ним путь на несколько десятков метров. Утрирую, конечно, но все же. И это несколько часов остановки немецкого наступления, своевременно не обеспеченного боеприпасом. Это несколько часов советским солдатам, за которые можно закрепиться на позиции, организовать эвакуацию, подготовить контрудар.
А если пустить эшелон под откос? Оно, кстати, и крушение на железнодорожных путях можно подготовить без взрывчатки. В эшелонах трофеи, там, глядишь, минами или снарядами разживемся. И пускай немцы принимают любые меры по охране пути – многокилометровые участки дорог надежно не перекроешь. Здесь малое число группы, наоборот, преимущество.
Если все получится, пойдет слух, кто-то возьмет с нас пример… А по Белоруссии тянутся те железнодорожные магистрали, что снабжают группу армий «Центр», нацеленную на Москву. И каждый удар по ним будет тормозить темп немецкого наступления.
– Толково. Вот что. На мою помощь можешь рассчитывать сколько угодно. Семья моя разбросана по стране, с началом войны про них ничего не знаю. Так что, по сути, я один.
Но есть еще один человек, который, как я думаю, поможет нам всенепременно и чья помощь тебе очень пригодится на первых порах.
Глава четырнадцатая. Правда Веры
Человеком, про которого говорит Виктор, оказался батюшка, приехавший служить в деревню из самой Франции. Но я уже кое-что знал о разладе в церковном мире, а потому прямо высказал свои опасения:
– Вить, а ты в нем уверен? Они же твоего митрополита Сергия не особенно признают, как я слышал. Кроме того, до меня доходили вести, что часть духовенства зарубежной Русской церкви поддерживает Гитлера. А вдруг ты ему что расскажешь, а завтра здесь будет взвод гренадеров?
– Вот не знаешь человека, а уже плохо о нем говоришь. Отец Николай из фронтовиков, что с германцем в ту войну бился. Надежный человек. Раньше служил в Чехословакии, после оккупации был арестован гестапо. Но Бог миловал, выпустили в прошлом году, как Гитлер стал готовиться на СССР напасть. Батюшка – человек, сильный духом, волевой, а немцев однозначно считает завоевателями.
– А что ж он сюда приехал, к немцам под бочок?
– Дурень ты! Он на Родину вернулся, чтобы быть с народом, людям православным оказать помощь в трудную минуту.
– Ну и чем он сможет нам помочь?
– Ну как чем? Ты ведь партизанить собрался, так? А людей надежных где возьмешь? У батюшки на исповеди люди открывают всю свою подноготную да заодно и про ближних говорят. Понятно дело, таинство исповеди есть таинство, но кто какой человек и как к немцам относится, вполне можно понять. Тем более наверняка найдутся такие, что будут хоть и священнику, а на других жаловаться. На тех, кто, к примеру, идейный коммунист и безбожник и немцев ненавидит. Про Господа с подобным человеком можно потолковать, а во всем остальном – тебе ведь и нужны люди, кто с нацистами драться хочет.
А с другой стороны, кто заподозрит православного священника в лояльности к «красным»? В подробности военных и политических операций его, понятно дело, посвящать не будут, но кое-что, кое-где, в общих чертах… Неосторожное слово, хвастовство, еще что-нибудь – а на деле вполне себе важная информация, так ведь? Наконец, на храм люди еду жертвуют, хлеб приносят освящать или на помин. Хлеб партизан откуда возьмет? И кто его вам печь будет без риска? А в церковь принесут без всяких проблем, и никто особо считать не будет, сколько его староста отнесет к себе на дальний кордон. Правильно я говорю?
