Однажды Анда, дочь Кира, сказала:
— Витенька, папа-мама Цезаря уехали, комната их занята, пусть Цезарь переночует с тобой… И свет у себя не включайте, ладно? Так надо…
Витька пожал плечами: надо — значит, надо. Когда он оставался в таверне на ночь, то спал обычно в узкой, похожей на коридор тесовой комнатке, бывшей кладовке. Мебели не было, только у торцевой стены стоял сколоченный из плах широченный топчан. Для Цезаря принесли раскладушку. Легли в темноте, за окнами стояла непроницаемая августовская ночь. Лишь изредка мигал на недалекой грузовой станции прожектор. Из открытой форточки несло запахом увядающей лебеды и нагретых за день шпал.
Цезарь дышал тихо, но раскладушка была старая и ржаво пищала при малейшем шевелении.
— Извини, пожалуйста, — вдруг сказал Цезарь. — Я, кажется, мешаю тебе. Такая скрипучая кровать…
— Не мешаешь. Скрипи на здоровье, — отозвался Витька. Он думал, что до сентября три дня. Завтра возвращаться в «Сферу», послезавтра — в Ново-Томск, и здесь он окажется снова не раньше зимних каникул.
— Извини, — опять сказал Цезарь. — У тебя нет фонарика?
«Вот не спится человеку…»
— Нет… — буркнул Витька. Цезарь как-то очень-очень притих. Даже раскладушка словно затаила дыхание. Витьку царапнуло: «Зачем я с ним так?» — Если надо не очень ярко, я могу посветить…
Он поднял мизинец, привычно вобрал клетками кожи электрическое щекотание воздуха, согнал покалывающие токи к ногтю, сказал: «Гори…» Маленькая шаровая молния послушно и мирно засветилась над пальцем. Витька, будто жонглер, понес шарик на мизинце к Цезарю. Тот сел навстречу. Витька увидел, что он смотрит на шарик без удивления. Это Витьку слегка разочаровало.
— Ну, где светить?
Цезарь повел голым плечом. На коже чернела маленькая бусина.
— Клещ присосался. Даже не знаю когда. Только сейчас нащупал.
— У, зверюга… — сказал Витька, наклонившись. Клещ был местной породы, водился в сорняках городских окраин. Пакостный и заразный. — Это зловредная тварь, так просто не вытащить.
— Ну уж… — отозвался Цезарь, и впервые в его голосе прозвучала еле заметная снисходительность. — Вылезет как миленький.
Он придвинул к набухшему клещу прямую, будто зеркальце, ладонь, пошептал что-то. Бусинка шевельнулась, задергалась, вытаскивая из кожи крошечные лапки. Скатилась Цезарю на колено, потом на простыню. Он брезгливо взял клеща на помусоленный палец, шагнул к черному окну, встал на подоконник, щелчком сбросил «зверюгу» в форточку. Прыгнул на пол и сказал Витьке:
— Большое спасибо.
— Подожди. Небось он в тебя всякую дрянь занес. Давай облучим шариком. Лучше всякой прививки будет… Ты этой штуки не бойся.
— Уверяю тебя, я ничуть не боюсь. — Цезарь подставил плечо.
Витька почти коснулся светлым шариком припухшей на месте укуса кожи. И пока излучение убивало в крови Цезаря всякую заразу, Витька смотрел на ровный, недавно заросший рубец. Он розовел на руке у самого плеча. Словно Цезаря обожгло раскаленной проволокой. Не надо было спрашивать, но Витька не удержался:
— Где тебя так?
Цезарь ответил без охоты, но и без промедления:
— Чиркнуло тогда, в машине…
Наверно, он думал, что Витьке известна его история. А тот не знал ни про машину, ни про все другое. Но спрашивать не стал. Чем «чиркнуло», можно и так догадаться. Витька поежился, сказал неловко:
— Если хочешь, можно сгладить.
— Спасибо, но нет смысла. Все уже прошло, не болит.
Витька не настаивал. Может, рубец дорог Цезарю как память о приключениях. Дело хозяйское.
Цезарь, словно извиняясь за отказ, проговорил:
— Я про эти твои шарики уже слышал. От Анды. Я знаю, ты Виктор, который увел ребят…
Витька шагнул назад, послал шарик в угол под потолок. Вернулся на топчан. Сказал оттуда:
— Не Виктор, а Витька. В любом случае…
— Извини, пожалуйста.
— Что ты все время извиняешься?
Цезарь опять заскрипел раскладушкой.
— Видишь ли… Мне показалось, что мои слова тебе неприятны.
— Ни в малейшей степени… — Витька спохватился, что передразнивает Цезаря. Прикусил язык, откинулся на подушку.
Желтый светящийся шарик проплыл под потолком и скользнул в форточку.
— Снова темно… — тихо сказал Цезарь. Кажется, не Витьке, а себе. И раскладушка скрипнула от его вздоха.
Часто, в каком-то нехорошем ритме, стучал на дальнем пути поезд. Мелькнул прожектор, и еще глуше стала темнота. Где-то хлопнули негромко и безобидно два выстрела. Ржавого скрипа больше не было, зато проступило в тишине осторожное дыхание Цезаря. Какое-то чересчур затаенное. И Витька… да, он, кажется, понял. И сказал прямо, без всякой насмешки:
— Ты что, боишься спать в темноте?
Раскладушка завизжала без обиды, а скорее радостно.
— Видишь ли, — тут же откликнулся Цезарь, — я вообще-то этого никогда не боюсь. Но сегодня… должен признаться, мне не по себе.
— Бери постель и шагай сюда.
Цезарь послушался. Без лишней торопливости, но сразу.
— Лезь за меня, к стенке. Места много, скрипа никакого. А если что… — Он хотел сказать «а если что случится, я рядом». Но резко устыдился почему-то.
Однако Цезарь, кажется, понял. Быстро и без суеты он устроился у стены, задышал ровно и благодарно. Прошептал:
— Спасибо. Здесь прекрасно.
«Чудо ты волосатое», — с каким-то непривычным ощущением подумал Витька. Впервые он чувствовал себя кем-то вроде защитника и покровителя.
Цезарь сказал нерешительно:
— Может случиться, что я толкну тебя во сне…
— Лягайся хоть всю ночь. Я сплю как убитый.
— Спокойной ночи, Вик… Витька.
— Угу… — пробормотал он в подушку. И в самом деле стал быстро засыпать.
Сны его, однако, не были спокойными. Сначала он бежал по скользким стеклянным ступеням — вниз, вниз, потом сорвался, ухнул в мерцающую искрами пустоту. Пустота стала плоской, выгнулась, гибко соединилась в кольцо Мёбиуса. Кольцо лопнуло, разлетелось черными бабочками. Он оказался на утрамбованной, горячей от солнца глинистой площадке среди желтых скал под белесым знойным небом. Площадка, скалы и небо раскололись бесшумной черной трещиной, и Витька обреченно упал в эту трещину и летел, летел, умирая от жути падения, пока не оказался на подсолнуховом поле. Не успел он обрадоваться покою и громадным цветам, как цветы эти размазались в желтые полосы, опутали его густым серпантином, спеленали в кокон, и в этом коконе тугая сила опять швырнула его в пропасть. Витька рвался, разрывал ленты, а они вдруг исчезли, и открывшаяся абсолютная пустота, в которой он повис, была страшнее всего на свете. Он висел в центре этой пустоты и в то же время падал, падал, падал, смутно понимая, что необходимо нащупать глазами и мозгом какую-то нить, скрестить ее с другой, найти в точке пересечения желтый узелок-горошину (которая в то же время светящееся окошко), зацепиться за нее сознанием, остановить ужас падения…
