— Филюшка, ты куда?
— Филипп, что за новости!
Но он молча волок бабушку и мать через толпу. К столбу.
Там, у подножия, сидя по-турецки на коврике, командовал полный бритоголовый мужчина с темными, как сливы, глазами и похожим на банан носом. Он продавал билеты желающим лезть за самоваром. Впрочем, после съехавшего парня желающих не было.
— Пуп-то мозолить, — говорили в толпе. — Ишь, надрывайся тут для него… Он, глядишь, билетами-то на машину себе заработает, пока кто самовар его ухватит…
— Сколько стоит билет? — неласково сказал Филипп Банану (так он мысленно прозвал хозяина столба и самовара). Его задергали с двух сторон: «Филюшка, да ты что! У нас есть самовар… Филипп, ну что опять за фокусы! Хочешь шею свернуть?»
Банан поднял глаза-сливы.
— Десять копеек… Ай, нет! Какой красивый мальчик! Лезь так. Детки бесплатно… Какой храбрый мальчик! Покажи им всем, что такое ловкость.
Филипп сунул в карман остатки пряника. Лягнув ногами воздух, сбросил растоптанные полукеды. Подвернул выше коленей свои роскошные штаны.
— Фили-ипп… — сказала мама.
Бабушка что-то шептала и постанывала. Отец посоветовал:
— На ладони поплюй.
Филипп деловито поплевал. Облапил руками-ногами гладкое дерево. Полез рывками, будто приклеиваясь к столбу.
Вокруг притихли. Только отец лупил кулаком о ладонь и басовито вскрикивал:
— Филя, давай! Жми, сынок!
Мама его дергала за рукав. Она была воспитанная, а отец, хотя и занимал интеллигентную должность старшего бухгалтера в группе снабжения Станции, часто «вел себя как грузчик с автобазы». Мама в такие минуты его стеснялась.
— Филя, не сдавайся!
Он и не сдавался. Лез. Сперва было не очень трудно ему — цепкому и легонькому. А на полпути стало ой-ей-ей, приходилось отдыхать. Но что это за отдых, если нельзя ни насколечко расслабить мускулы… Ладно, еще разок. Еще… Заболело в животе, руки и ноги немели и слабели… Ну, еще чуточку… Внизу шумел уже не только отец, а все зрители. Давай, мол, пацан, покажи этому наживале. А чего там «давай», когда уже сердце из затылка выпрыгивает и в глазах что-то черно-зеленое… Обидно до чего: самовар-то вон он, всего за полметра. Еще бы рывочек, другой — и тогда приз, и слава, и восторг ярмарочной публики…
Не осталось сил для рывка. Филипп всхлипнул и обморочно поехал вниз.
…Нет, насмешек не было. Наоборот, одобрительный гул: «Во малец! Выше всех забрался… Чемпион! Еще бы маленько… Да ему и так приз полагается, за рекорд!..»
Филипп сунул ноги в полукеды. Сказал, ни на кого не глядя:
— Конечно… У него он чем-то намазан, столб-то. Скользкий, как мыло…
— Ай, мальчик, зачем так говоришь! Ничего не мазано, все честно!
— Ты, дядя, не крути! — нажимали два крепких мужичка (видать, приятели отца). — Знаем мы твое «не мазано»! Мальчишка выше всех залез, ему все равно премия положена! За достижение!
Зрители вокруг шумно поддерживали эту идею.
— Ай, граждане-товарищи! Почему премия? Хороший мальчик, да, но ведь не забрался! Если каждому, кто не забрался…
— Это не каждому! Это ребенок! Детям везде скидка полагается, сам говорил!
— Ну какая скидка? Не достал самовар…
— Пускай не самовар! Давай какой другой приз! Пацан заработал!
— Какой такой другой, граждане?.. Ай, ну хорошо! Хороший мальчик, пусть! Я все понимаю! Реклама!.. Гляди, мальчик, выбирай! — Банан, сидя по-турецки, плавно повел вокруг себя ладонями. На разостланных мешках стояли и лежали блестящие сапожки из искусственного сафьяна, плюшевые альбомы с чеканкой, расписные кухонные доски, кованые сундучки и резная портретная рама с потертой позолотой.
Филипп, уже отдышавшийся и ободренный поддержкой масс, прошелся взглядом по этому добру. Спросил ревниво:
— А это что? — И дернул подбородком в сторону большущей круглой корзины — перевернутой и накрытой мешком.
— Ай, ну что ты, мальчик! Это совсем не для тебя…
— Давай-давай, дядя, показывай! — заволновались зрители.
— Что за люди!.. Пожалуйста, граждане… На, мальчик, смотри. Хочешь? — Банан поднял корзину.
У врытого в землю колышка, привязанный марлевой тесемкой, топтался огненный петух.
Зрители на миг притихли. Такой красавец! Кроваво-алый зернистый гребень был тяжел, как царская корона. Перья отливали всеми оттенками надраенной бронзы и меди. Шпоры на красных лапах — как у старинного драгуна. Ослепленный пестротой и светом, петух помотал гребнем, вопросительно сказал:
— Ко-о?
И вдруг вздыбил перья, рванулся, поднял крыльями вихрь. Что-то хрипло прокричал. Рванулся снова. На людей! Кое-кто попятился даже.
— Во… приз…
Филипп не попятился. Хотя, конечно, сердце боязливо застучало. Петух медленно поворачивал голову, словно выбирая среди зрителей жертву. Топорщился, греб свободной лапой пыль. Но великолепие этой птицы было в сто раз сильнее, ярче его свирепости. И Филипп в двух метрах от петуха сел на корточки.
— Петя… Петя…
«Петя» обратил на мальчишку огненный взор. «Ох, беда», — понял Филипп, но поздно. Петух рванулся, оборвал завязку. Филипп кувыркнулся назад и бросился от этого сгустка перьев и злости. Под перепуганные и насмешливые вопли, под хохот…
За несколько секунд мальчишка и петух пролетели сотню шагов среди прилавков, ларьков, телег и автофургонов. На задах какого-то павильона поскользнулся Филипп на устилавшей землю соломе. Брякнулся, перелетел через голову. Сел. А петух… он тоже затормозил. Он ходил боком в трех шагах, клокотал, как раскаленный чайник, рыл солому когтями и тряс гребнем. И глядел на Филиппа глазом с оранжевым ободком. Филипп сообразил, что сию секунду петух еще не бросится. Чего-то ждет. Может, вырабатывает тактику? Обдумывает? Используя спасительную отсрочку, Филипп торопливо сказал:
— Ты чего, дурак? Я с тобой по-хорошему…
— Ко-о? — недоверчиво отозвался петух. В его оранжевом глазу, кажется, поубавилось непримиримости.
— Ты такой красивый, — полушепотом приласкал его Филипп.
— Ко-о… — согласился петух со скромным самодовольством и перестал рыть солому. Перья пригладились.
С ласковым упреком (в точности как Тамара Семеновна в их третьем классе) Филипп заговорил снова:
— Ты такой умный, а так себя ведешь. Ты же сам себя подводишь…
Петух шевельнул крыльями (так люди смущенно поводят плечами). Бормотнул. Что, мол, такого я сделал-то…
Филипп нащупал в кармане огрызок пряника, раздавил его пальцами на крошки.
— Петя, иди… На, поклюй.
Петух перекинул на другой бок гребень. И другим глазом глянул на Филиппа. Потоптался. Подумал. Подошел.
