— Салазкин, это тебя!
Звонила мама.
— Ну да! Конечно! — досадливо отвечал Салазкин в трубку и переступал босыми ногами. — Не волнуйся ты, пожалуйста, все у нас в порядке. Мы уже легли… Ну и что же, что рано! Поболтаем, потом спать… Ты больше не звони, а то мы уснем, а тут опять тре-звон… Спокойной ночи.
Он вернулся, сел на раскладушку.
— Что поделаешь? Она всегда такая беспокойная из-за меня…
— Радуйся, глупый. Ты же счастливый…
Это у Кинтеля впервые вырвалось такое. Неожиданно.
Салазкин быстро глянул исподлобья. Зацарапал на колене родинку. Кинтель проговорил уже иначе, грубовато:
— Ложись давай. А то простынешь, от окошка тянет…
Салазкин не лег.
— Даня… я хочу тебе признаться… — Он вдруг встал, щуплый, виноватый, затеребил подол майки.
Кинтель дернулся от испуга за него:
— Что случилось?
— Даня… Дело в том, что я знаю, почему в окне было темно. Там…
Кинтель приподнялся. Салазкин говорил почти шепотом:
— Я тебе не рассказывал, чтобы не расстраивать. Но я узнал там, у соседской девочки. Она сказала, что Надежду Яковлевну увезли в больницу. Прямо в Новый год…
— Что с ней?!
— Этого я не знаю… Но ты не бойся, теперь она уже вернулась! Честное слово!
— Откуда ты знаешь? — Кинтель уже сидел. А сердце стукало неровно, нехорошо так.
— Я узнавал. И окно вчера светилось, я сам видел…
— Правда?
— Да!.. Ты не сердись, Даня… Ты все равно ничем бы не помог, только измотался бы весь…
Что было делать? Выругать Салазкина? Но он и так вон какой несчастный… Да и в этом ли главное?
— Но оно правда светится?
Салазкин растопырил локти и приложил к груди кулачки:
— Я же сказал!
Кинтель помолчал, зябко потирая плечи. И жалобно попросил:
— Санки, давай съездим туда, а? Сейчас… Если она правда дома, то, наверно, еще не легла и в окошке опять свет…
«Я понимаю, Санки, что это глупость. Бредятина просто. Но я не успокоюсь, пока не увижу сам. Ты, наверно, думаешь: вот дурак, переться по морозу…»
— Или ты лежи, а я сгоняю один. Я быстро…
— Ты определенно спятил. «Один»! — И Салазкин прыгнул к табурету с одеждой…
Окно светилось. Над мохнатой от инея изгородью, над заснеженными ветками горел в искрящемся от мороза воздухе желтый прямоугольник складчатых, просвеченных лампой штор. И даже неторопливая тень прошла по ним один раз.
Стояли недолго. Колючий холод хватал за щеки, за нос.
— Все в порядке, — выдохнул Кинтель и ощутил, как из губ рванулся теплый парок. — Пошли, Санки…
Они зашагали назад по скрипучей от плотного снега аллее. Опустевший постамент памятника весь был в изморози, она серебрилась под фонарем. И какой-то гад вывел на ней пальцем кривую свастику. Кинтель стер ее двумя яростными ударами варежки. Вдали звякнул трамвай.
— Бежим, Санки…
Когда вернулись, то еще через дверь услышали, как надрывается телефон.
— Это наверняка мама! Даня, скажем, что крепко спали!
Но это была не мама Салазкина. Незнакомый мужчина озабоченно спросил:
— Извините, это квартира Виктора Анатольевича Рафалова?
— Да… Но его сейчас нет.
— Простите, а вы, наверно, Даня?
— Да… — От непонятного страха стало пусто в груди.
— Видите ли какое дело. Вам звонит сосед… бывшей жены вашего папы. Ее неожиданно увезли в больницу. А девочка вся в слезах. И очень просится к вам… Вы меня слышите?
— Да… — потерянно сказал Кинтель. И встряхнулся. — Да, я слышу! Мы едем сейчас!
— Видите ли, она могла бы побыть и у нас. Но очень плачет: только к Дане, и ничего другого…
— Я понял! Я еду!
— Простите… именно вы?
— Но дедушки же нету! Он придет совсем ночью!
— Не надо ехать. У меня рядом гараж, и машина, к счастью, на ходу. Я привезу девочку сам.
ПИКЕТ
Отец и тетя Лиза не развелись официально: это дело требовало времени и немалых денег. И теперь оказалось, что у отца все права на прежнюю квартиру. Он туда и въехал опять. Виктору Анатольевичу сказал по телефону:
— А что такого? У меня тут еще и вещи кое-какие, и вообще… Чего пропадать жилплощади? Поживу, пока Лизавета в больнице. А дальше видно будет…
— Ну-ну… — только и проговорил дед.
А Валерий Викторович вдруг спросил нерешительно:
— А Регишка-то… может, со мной поживет? Под родной крышей все-таки. И с отцом…
— Чего это ты вспомнил про отцовство?
— А я, между прочим, и не забывал. У меня удочерение оформлено было, документ есть…
Дед помолчал и ответил миролюбиво:
— Валерик, ну что ей твой документ? И посуди сам: ты целый день на работе, а за ней присмотр нужен. Из школы встретить, покормить, уроки проверить. Кроха ведь еще… Да к тому же не документом надо махать, а спросить у девочки: как она сама-то хочет?
Регишка хотела быть только с Даней. Утром, когда он уходил, ее обезьянья мордашка горько морщилась, а когда Кинтель возвращался, она сияла.
Два дня Регишка в школу не ходила: не отпустишь ведь одну через весь город, а провожать-встречать некому. В понедельник пошел Кинтель к завучу Зинаиде Тихоновне и выложил ей все как есть. Зинаида Тихоновна по-женски поохала, не стала бюрократничать и определила Регину Рафалову в первый "А". Временно, до возвращения мамы из больницы.
Скорое возвращение, однако, не светило. Дед в первый же день навел в больнице справки и сказал тихо, чтобы девочка не слышала:
— С кровью у нее скверное дело. Кто бы мог подумать? Казалось, такая здоровая женщина…
Теперь Кинтель и Регишка отправлялись на занятия вдвоем, а потом она терпеливо ждала Даню, потому что у него бывало по шесть, а то и по семь уроков.
Дома Регишка тоже старалась быть рядом. Не то чтобы надоедливо липла, но все время как-то оказывалась поблизости. И следила преданным вопросительным взглядом: ты про меня не забыл? По правде говоря, сперва это даже раздражало.
Порой доходило до смешного. Вернее, и смех и грех. Пришел черед Регишке мыться в ванне. Она заявила, что искупается самостоятельно. Долго плескалась и вдруг запищала. Тетя Варя — к ней. У Регишки вся голова в мыле, ладони прижаты к глазам. И вопит жалобно:
— Не ходите, я вас стесняюсь! Пусть Даня придет!
