Через много лет, уже перед Второй Мировой, нашли его на пустынной отмели у Греческого лимана. Место гиблое, люди там бывают редко.
Рангоута уже не было, а корпус почти сплошь засосало в песок. Оказалось, что наполовину, с кормы, “Мальчик” сгорел. Нос, однако, сохранился в песке. И вот он уцелел, Даниэль. Без руки только…
Отыскали “Мальчика” рыбаки. Сняли фигуру, хотели передать в Морской музей, да тут началась война. Пролежал наш Даниэль в какой-то пещере, где укрывались партизаны, уцелел и в ту пору. Мой знакомый, старик тот, в тех местах как раз и партизанил. А после войны забрал мальчика себе… Вот так, господа гардемарины…
— А люди? — неуверенно спросил Норик. — Ну, Остапов и те, кто с ним были… они куда подевались?
— Про то неведомо. По крайней мере, в “Мальчике” следов людей не нашли. Ни скелетов там никаких, ни одежды… В общем, загадочная история.
— А другие истории… — Оська поудобнее устроился на мягком кранце. — Ну, те, которые случались с Остаповым и “Мальчиком”. Вы их знаете?
— Кое-какие слышал. И от старика Тараса Гаврилыча, царство ему небесное, и от других… Не все, конечно. Однако, даже их, дорогие вы мои, хватило бы на целый роман.
— Ну, хоть одну… — жалобно попросил Норик.
— Это можно… да вам, небось, домой пора?
— Ой, мамочка! — Оська наконец глянул на часики. Вскочил. Было двадцать минут седьмого.
— Вот и оно, что “мамочка”… — Сильвер тоже поднялся. — Приходите в другой раз. Будут и другие истории…
— А можно завтра? — торопливо сказал Норик.
— Хоть каждый день. У вас вот эти штучки на цепочках теперь как постоянный пропуск…
С карманным фонариком Сильвер проводил мальчишек до решетки. Достал ключ. Кряхтя, повозился с замком.
Оська погладил в кармане своего ольчика. Барабанщика. Может, он, как Даниэль, тоже помог бы пленникам — открыл бы в конце концов замок. Если бы Норик в ту минуту не услыхал Сильвера…
Жаль стало маленького — пострадали у него ноги. Как рука у Даниэля…
— Иван Сергеич! А когда вы сделаете руку Даниэлю?
— Сделать не хитро. Надо только понять: какая она была? Что он нес в ней?
— Может, факел? — спросил Норик. — Освещал беглецам дорогу?
— Я уж думал про это. Но нет. Факел заметили бы часовые…
— Иван Сергеич! — Оська затанцевал от радостной догадки. — Он держал в руке ключ! Тот, которым открыл замок!
— Ишь ты… — Старик выпрямился. Расцвел улыбкой. — А ведь правда… Так и порешим. Спасибо твоей лохматой голове, — он узловатой пятерней взъерошил Оськины волосы (“патлы”, как выражалась Анаконда). Потом растворил решетку.
— Ну, летите, птенцы. Да прилетайте опять, не забывайте Сильвера…
Жары уже не было совсем, ветер стал резким. Желтое солнце висело над морем в дымке, обещавшей скорую непогоду. Низко висело. Как утонет — сразу тьма.
Не было времени, чтобы по немыслимо длинным скальным лестницам карабкаться наверх — за обувью, спрятанной в траве-мартынке у края обрыва. Придется топать домой босиком.
— Тебе влетит? — спросил Оська.
Норик беззаботно отмахнулся.
— Скажу, что промочил кроссовки, когда брызгались у колонки, и оставил сушить на дворе у знакомых ребят… А ты?
— Придумаю что-нибудь.
— А завтра придем и заберем, да?
— Конечно! И сразу опять к Сильверу… Только не по цепи!
— Ох, это уж точно, — засмеялся Норик.
Самый удобный путь домой был теперь на пассажирском катере от Чернореченского причала. Катер за четверть часа добежит до Адмиральской пристани. А там до Оськиного дома — еще десять минут. Норику тоже было недалеко — он жил в Боцманской слободке над рынком.
Катер как раз подвалил к пирсу.
— Норик, бежим!
Босиком-то по тропинке с гравием не очень побежишь, они еле успели. Запрыгнули последними. Сердитая с виду кондукторша тут же надвинулась на них.
— Это что за босая команда к нам пожаловала? Билеты брать будем?
У Оськи денег не было совсем. У Норика хватило бы на автобус, но на катере — в три раза дороже.
Оська разжалобил кондукторшу тут же сочиненным рассказом. Они, мол, сидели на мостках, бултыхали в воде ногами, а кроссовки и сандалии поставили на краешек. И положили в кроссовку бумажные десять гривенников — чтобы не намокли в кармане, если они, дурачась, спихнут друг друга в воду. А тут какая-то шальная моторка, от нее волны во-от такой высоты! Вмиг смахнули обувь с досок. Обе пары — буль-буль на глубину. С деньгами.
— Теперь еще и дома попадет, — притворился печальным Норик.
— Вот и хорошо, что попадет, — с удовольствием сказала кондукторша. Но прогонять не стала.
На Адмиральской пристани они расстались. Уже синели сумерки и густо пахло водорослями.
— До завтра, Норик!
— Да! До завтра!
— Ровно в двенадцать!
— Да! Наверху у цепи!
6
Назавтра Норик не пришел.
…Оська уже с утра чуял неладное, смутно было на душе. Может, от того, что день начинался пасмурный, со штормовым ветром. В окна стучали сорванные с ближнего дерева каштаны. Осень стучала…
Анка, ворча, разыскала в шкафу старый Оськин свитер и вельветовые штаны. Не длинные, до колен, но плотные, в самый раз для нынешней погоды.
— А субмаринку свою давай сюда. Надо стирать да чинить… Вон как извозил-то!
— Не субмаринку, а юнмаринку. Свихнулась на битлах… — Анка “балдела” от песни “Желтая субмарина”.
— Все равно. Где тебя вчера носило?
— Где надо, там и носило… Некоторых чудищ “не спросило”.
— Вот скажу маме…
— О-о, как же ты мне надоела! Наколдую опять чирей, тогда узнаешь!
— Я тебе наколдую! Шваброй по одному месту.
— Сама швабра…
— А ты… Ой, что это? Я палец поцарапала! — Она вынула из кармана юнмаринки крошку-барабанщика. — Таскаешь всякий хлам…
— Положи обратно!
— А как стирать?
— Приспичило тебе стирать! Все равно теперь не носить ее до будущего лета… — И опять стало тревожно.
А про барабанщика он решил: пусть пока живет в привычном кармане, отдыхает, залечивает помятые ноги. Потому что теперь был у Оськи другой ольчик — шарик с крошечной церковкой в янтарной глубине. На якорной цепочке.
Оська погладил шарик под футболкой и полез головой в нелюбимый свитер..
— Ты куда опять нацелился из дома? Мама велела, чтобы читал учебники! Думаешь, если забастовка, то заниматься не надо?
