— Слушать надо, — подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.
— А мы слушали, — нахально сказал Бердышев.
— Ага! Особенно ты! — зло откликнулась Иринка. — Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…
— За что его туда, бедного? — ухмыльнулся Грабля.
— За глупость, — сказал Сашка Лавенков.
Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!
— Ничего ты не понимаешь, — сказал ему Журка. — Там же на самом деле дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… — Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.
С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?
— Они там стреляют, а я, что ли, виноват, — обиженно проговорил Бердышев. — Я-то что могу сделать?
Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:
— Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.
Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:
— "Балда" — это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.
— Да я все сказал.
— Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?
Лида Синявина подняла руку:
— Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.
— Очень хорошо…
— У меня дома такая книжечка есть, называется "Стихи негритянских детей Америки". Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие — отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?
— Ты выйди к доске.
— Да нет, я здесь… — И она заговорила тихо и раздельно:
Мир такой просторный для всех,
Большой и зеленый,
А нам некуда идти:
В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке.
Куда же нам идти?
Нет никакого пути.
И крошится под ногами тропа.
Как лед — тонкий и ломкий…
— Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.
— Я еще… вот…
Мы дети,
Но в наших телах — тонких и черных —
Боль долгих веков.
Боль миллионов рабов,
Увезенных с потерянной родины.
Зачем, учитель, вы нам говорите
О нашей свободе,
Если на наших руках и ногах
Красными браслетами
До сих пор
Проступают следы кандалов?
Красные — на черном…
Лида помолчала и села.
Пока она читала, Журка вспомнил Олаудаха и теперь сказал притихшим ребятам:
— У меня книжка есть, очень старинная. Про приключения негритянского мальчика, про рабство. Он был предком вот этих ребят, у которых стихи. В этой книжке так же… такая же боль…
— А может быть, ты принесешь и мы почитаем? — предложила Маргарита Васильевна. — Это было бы очень интересно. Так сказать, перекличка эпох. Можно было бы включить в план пионерской работы.
— Я могу принести. Только ее трудно читать вслух, там язык такой… несовременный. Она в позапрошлом веке напечатана.
— Надо же, какая старина! — удивилась Маргарита Васильевна. — А если ее всю не читать, а ты просто покажешь ее, а самые интересные места перескажешь своими словами? Можно устроить интересный сбор…
— Ладно, — сказал Журка.
На уроке английского Иринка и Журка тихонько шептались. Иринка предложила интересное дело: попросить отца, чтобы он нарисовал картинки про Олаудаха. Перед сбором их можно развесить в классе.
— Лучше я попрошу Валерия Михайловича их переснять и сделать слайды, — сказал Журка. — У него это здорово получается. Слайды можно на экране показать, будет почти кино.
— Тогда надо музыку подобрать подходящую…
— А Игорь Дмитриевич согласится сделать рисунки?
— Неужели нет? Ты сегодня же книжку принеси…
Когда Журка вернулся из школы, папа был дома: приехал на обед. Он две недели назад вернулся из колхоза и работал теперь на строительстве нового квартала совсем недалеко от Парковой улицы. Возил на своем КамАЗе кирпич и облицовочные плиты.
Сейчас папа на кухне разогревал суп, который они с Журкой сварили вчера вечером.
— Обедать будешь, Юрик?
— Нет, я в школе поел… Ты у мамы был?
— Заезжал на минутку. Нормально. В пятницу выпишут.
Журка вздохнул: до пятницы еще четыре дня.
Маму положили в больницу на обследование. Журка знал, что ничего опасного нет, просто проверка, но без мамы дома было скучно. Поэтому он каждый день до вечера сидел у Иринки, даже уроки там готовил. Он и сейчас решил, что возьмет книжку про Олаудаха и сразу побежит к Брандуковым.
Журка подошел к стеллажу, потянулся за книгой… и остановил руку. Что-то на полке было не так. Непривычно. Нет, "Олаудах" стоял на месте, но рядом… рядом не оказалось высокой книги с трещиной на желтом кожаном корешке — "Сочинения об описи морских берегов".
Журка знал на память все книжные корешки, твердо помнил их порядок на полках. Еще вчера "Опись берегов" стояла рядом с "Олаудахом". А сейчас там темнел переплет "Истории кораблекрушений".
Сначала с удивлением, потом с тревогой Журка обшарил глазами все полки. Заглянул в ящик стола и даже под тахту. Потом громко спросил:
— Папа, ты не брал книгу с моих полок?
Было слышно, как отец звякнул о тарелку ложкой, откашлялся и сказал:
— Я к твоим книгам и не подступаюсь. Себе дороже…
Куда она могла деваться? Чертовщина какая-то…
Журка с опаской пересмотрел на полках свои сокровища. Все было на месте. Кроме "Сочинения об описи морских берегов".
Вчера вечером он листал эту книжку, пока не пришел Горька. Потом поставил на место. С Горькой они поболтали, затем он сдул у Журки задачу по математике, которую сам решить не мог, взял с собой "Всадника без головы" (не с этих полок, а из большой комнаты) и побежал домой. Может, прихватил и "Опись берегов"? Но зачем она Горьке? И почему без спросу? Подумать про Горьку что-нибудь плохое Журка не мог. Даже стыдно делалось при такой мысли.
Но… фантастики ведь тоже не бывает. Может, воры забрались, пока никого не было дома? Но тогда почему взяли только непонятную морскую книгу?
