— Не вздумай драпать.
Мальчишка отозвался тихо и немного удивленно:
— Куда я… — И при этом глянул не на Горьку, а на Журку.
Журка спросил осторожно:
— Дергать будут или сверлить?
— Сверлить…
— Это хуже, — вроде бы с сочувствием заметил Горька. — Мне два раза сверлили, дак я над креслом подлетал и опуститься не мог, будто космонавт в невесомости.
Журка поморщился и глянул на него с укором. Горька вдруг жестко сказал:
— Ничего. Это все же не так больно, как стекла в лицо.
"Перестань!" — хотел крикнуть Журка. И не крикнул. В Горькиной суровости была правота, никуда от этого не денешься. И не за что кричать на него. Журка почувствовал себя виноватым, будто сам оказался на месте "диверсанта". И опустил голову. А когда поднял, увидел отца.
Тот шел навстречу. Бинты с лица у него были сняты, но на лбу и на щеках белело много марлевых наклеек.
— Папа… — растерянно сказал Журка, будто его застали врасплох.
Отец улыбнулся, и белые наклейки зашевелились.
— Вы, гвардия, куда маршируете?
— Да… — сбивчиво начал Журка, — вот его… к зубному врачу провожаем, чтобы веселее было.
Он локтем ощутил, как дрогнул и боязливо напрягся рядом "пленник". Краем глаза увидел Горькину усмешку. И торопливо, чтобы Горька не сунулся в разговор, спросил у отца:
— Ты почему так долго у врача был?
— Очередь к хирургу. И возились со мной порядочно… Домой скоро придешь?
— А вот с зубом дела закончим и придем.
— Ну, давайте, — добродушно сказал отец. — Зуб — дело серьезное.
Когда разошлись. Горька небрежно сказал мальчишке:
— Хорошо ты разукрасил дяденьку. Видел?
Журка думал, что мальчишка промолчит, но тот негромко ответил:
— Видел…
И это, кажется, смутило Горьку.
Перед белой дверью с табличкой "Детский стоматолог" никого не было. Из кабинета доносились еле слышное позвякивание и тихий голос. Эти звуки лишь подчеркивали неприятную тишину, которая висела в коридоре. У Журки шевельнулась совсем не героическая мысль: как все-таки хорошо, что не ему идти за эту белую дверь.
В большое окно безудержно рвался поток солнца. Совсем летнего, горячего. Лучи нагревали желтый пол и широкую клеенчатую скамейку. Журка, Горька и совсем поникший "пленник" присели. Клеенка была горячая, будто под скамейкой пряталась печка, но мальчишка зябко ежился и потирал ноги: на них, как от холода, высыпали пупырышки.
Дверь открылась. Из кабинета, держась за щеку, вышла девчонка с мокрыми глазами и, не взглянув на ребят, торопливо пошла по коридору.
— Да-а… Там, видать, не курорт… — сказал Горька.
Мальчишка молча вцепился в края скамейки.
Из-за двери показалась пожилая женщина в халате и косынке видно, медсестра. Весело удивилась:
— Ого! Сразу три богатыря! Кто первый?
— Да нет, один только, — отозвался Горька. — Вот этот. А мы конвоируем, чтобы не убежал.
Медсестра быстро наклонилась над мальчишкой, легонько взяла его за локоть. Сказала серьезно и ласково:
— А зачем убегать? Ничего страшного у нас нет. Пойдем, не бойся, мальчик. И не слушай их…
Мальчишка рывком поднялся. На ломких своих ногах покорно шагнул к двери и там, у порога, беспомощно оглянулся на Журку. Дверь за ним закрылась.
С минуту Журка и Горька сидели молча, будто ждали чего-то. Потом Горька бесцветным голосом проговорил:
— Сейчас завопит.
И тут Журка не выдержал:
— Ну зачем ты так?!
— Как? — не удивившись этому крику, спросил Горька.
— Ну вот так! Издеваешься!
— А ты его жалеешь…
— Ну и что?! — запальчиво сказал Журка. И повторил тихо, уже по-другому: — Да. Ну и что?
Горька помолчал и ровно проговорил, глядя на дверь:
— А я жалею тебя.
— За что?
— А если бы камень тебе в лоб? Если бы черепушка пополам?
— Но он же не попал… Он же не знал про меня. Он вообще не думал!
— Вот потому и гад, что не думал…
— Но ты же сам говорил… Ты сам его оправдывал! Когда про бутылку…
— Оправдывал? — Горька усмехнулся. — Я просто объяснил. И про него, и про себя.
— Не трогай ты его, он сейчас беззащитный.
— Мы все беззащитные, — откликнулся Горька.
— Почему? — удивился Журка.
— А нет, что ли? Что хотят с нами, то и делают. Захотели — погладили, захотели — пинка дали…
"Опять с отцом не поладил", — догадался Журка и сказал:
— Если тебе плохо, на других-то зачем кидаться…
— А вот я такой, — усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.
— Какой "такой"?
— А вот такой. Подлый, — безжалостно сказал Горька.
— Ты чего ерунду-то городишь?
— Ерунду так ерунду. Значит, дурак… — как-то неохотно отозвался Горька. — Тебе-то что?
— Как это "что"?
— Ну, я тебе кто? Брат, бабушка, мать родная?
— Я думал, ты мне друг, — тихо сказал Журка.
— Я? Да ну-у… — Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. — Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…
— Не мели чушь! — крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.
— Да нет, не чушь, — вздохнул Горька. — Она тебе, наверное, уже письмо написала…
— Ну… написала. А что такого?
— А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.
— У нее тоже висит: она, я да ты. Втроем.
— Ну да. Я там шутом нарисован.
— Горька… Ну ты чего? — виновато сказал Журка. — Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…
— В пьесе-то мог…
Журка сказал осторожно:
— Иринка уехала, мы остались двое. Неужели нам теперь ссориться?
— Разве мы ссоримся? — будто бы удивился Горька. И вдруг спросил: — А ты мою фотографию повесил бы? Как Ромкину?
— Зачем? — испуганно спросил Журка.
— Ну, если бы… я, как Ромка…
— С тобой сегодня что? Заболел или не выспался?
— Ты не вертись, ты скажи, — усмехнулся Горька и опять блеснул глазами из-под медных волос.
