— Валечка, ну зачем тебе этот портрет неизвестного художника, где такой несимпатичный бородатый тип?
— Не тип, а почетный гражданин Малых Репейников, купец первой гильдии Климентий Фомич Тягушинский, который, кстати, двести лет назад построил этот самый дом.
— Ну и построил. Ну и что? Сейчас-то он здесь зачем? А в музее он был бы на самом подходящем месте. Там галерея почетных граждан, и он стал бы ее украшением!
— А ты знаешь, во сколько обошлось мне это «украшение»?
— Ну и во сколько?.. Ну и что?.. По-моему, ты пока не похудел от голода…
— Ты намекаешь на мою комплекцию? Это свинство! Если я не такой костлявый донкихот, как некоторые, это не значит, что…
— Валечка, извини, я не намекаю! Я только хотел сказать, что, в конце концов, если портрет очень тебе понадобится, я ведь могу и вернуть. Я…
— Ага, от тебя дождешься!
Директор Штольц — худой, с козлиной бородкой и сияющими очками — выпрямлялся:
— Сударь, я по-моему, ни разу не имел случая дать вам повод для упреков в нечестности. Вы… господин Клин… злопыхатель!
— А вы, господин Штольц, скан-да-лист!
— А вы… вы… я не побоюсь это слова — сквалыга! Да!
— Это после того, как я снабдил экспонатами целый зал девятнадцатого века!
— Ха. Ха. Ха! Зал! Закуток! Я сегодня же верну эти экспонаты в вашу лавку старьевщика!
— В вашем чахлом музее нет грузовой машины!
— Я притащу их на себе! Принципиально! Пусть весь город видит, какой барышник содержит свою торговую точку на одной из центральных улиц! А эта заплесневелая парсуна (которая мне вовсе не нужна, тьфу!) пусть висит здесь и спрашивает тебя укоризненными глазами: «Что вы имеете в душе, господин Клин? Совесть или кассу?»
— Если у меня в душе касса, то у вас, господин директор… Да забирай ты, забирай этот окаянный портрет!.. Скоро я поставлю специальную электронную систему, чтобы не подпускала тебя к магазину на мушкетный выстрел.
— А каким способом определишь дистанцию? У тебя среди товаров есть мушкеты?
— Не надейся, не покажу… И как я терплю тебя шестьдесят с лишним лет?!
— Между прочим, я тебя терплю ровно столько же… Поможешь упаковать?
— Успеешь…
Валентин Валентиныч запирал дверь и вешал на перчатку рыцаря Вити табличку: «Извините, закрыто на санитарный час». Потом вел слегка смущенного школьного друга в заднюю комнатку. Доставал из шкафчика плоскую бутылочку с этикеткой «Репьёвская классическая» и две рюмки из розоватого стекла.
— Между прочим, — не мог удержаться он, — знаешь, что за рюмки? Из посудного набора местного предводителя дворянства Ивана Апполинарьевича Штандарт-Полуспинова!
— И ты используешь их для какой-то современной бормотухи!
— Сам ты бормотуха! Репьёвскую только из таких и пить…
— Все равно! Им самое место не здесь, а в витрине «Предметы дворянского быта времени нашествия Бонапарта».
— Если не перестанешь, не дам ни глотка.
— Изверг…
Ну и так далее.
А сейчас Валентин Валентиныч решил, судя по всему, по-приятельски похихикать над директором музея. Он поскреб лысину уголком черного ящичка и посоветовал:
— Вы не слушайте, какие слова он будет просить передать мне, а сразу попрощайтесь и быстро-быстро шагайте домой.
— Ладно… А что это у вас в руке? — не сдержал любопытства Ига. — Старинный фотоаппарат?
— Не фото! Это кинокамера! — тут же оживился владелец «Рыцарей». — Уникальная вещь. Марка «Мефисто», французское производство, двадцатый год прошлого века! Вот, извольте взглянуть!
3
На передней стенке камеры, повыше маленького объектива была оттиснута на металле фигурка худого черта и надпись «Mefisto», а пониже — Paris 1920. И еще какие-то мелкие, уже неразборчивые буковки. Степке, видать, было так же интересно, как Иге. Она с любопытством дышала у его уха. Потом вскинула глаза
— Разве тогда делали такие маленькие?
— Представьте себе! Уже в ту пору было немало кинолюбителей. Особенно за границей. Правда, техника была еще не очень… Эта камера снимала на широкую пленку, как для больших фильмов. Узкопленочных аппаратов в те годы, видимо, не было. Кассеты сюда помещались маленькие, вот… — Валентин Валентиныч откинул крышку, показал два жестяных цилиндрика. — Одной кассеты хватало всего на пятнадцать секунд, приходилось то и дело перезаряжать. Ну и тем не менее! Снимали, оставляли, как говорится, память для времен грядущих…
— А вам эту камеру продали уже без пленки? — спросил Ига.
— А мне, голубчики, ее не продали. Это не товар, а можно сказать, память детства.
Ига замигал. Валентин Валентиныч Клин был стар, но не настолько же!
Тот засмеялся:
— Нет, когда ее сделали, меня еще не было. А вот в сороковом году… Да и тогда эта самая «Мефисто» принадлежала не мне, а ребятам, которые были постарше. Помню, что они многие свои дела снимали на кинопленку. Очень дружная тройка была, так их и звали — «три мушкетера». Боря Соловейко, Вилька Аугенблик и Юрик Рубашкин. Все из одного класса. Они вечно что-то затевали, что-то мастерили — то модель самолета, то воздушных змеев, то паровую машину из самовара и противогазных трубок. Шуму было, когда она лопнула!.. А потом затеяли строить корабль из автомобильных камер. С парусом. Хотели отправиться в путешествие по Плавням. По протокам Гусыни…
Степка опять вскинула глаза:
— А вы тоже были с ними? — и почему-то быстро глянула на Игу.
— Увы, я с ними не был. Им было по двенадцать, а мне семь. Я всей душой желал подружится с «мушкетерами», но они, конечно, смотрели на меня сверху вниз. Не прогоняли, если крутился рядом, даже давали иногда подержать нитку змея или разрешали пнуть по футбольному мячу, но к серьезным делам не допускали… Видели во мне малявку. Да я и в самом деле был таким… Могу даже показать. Хотите?
Ига понимал: надо бы скорей бежать к Генке и Ёжику. Но… ведь одна минута! Только взглянуть! Неужели Валентин Валентиныч был когда-то семилетним Валькой? И сейчас его — такого! — можно будет разглядеть? В этом вдруг почудилась тайная связь времен. А может быть — разных пространств. Та самая, что иногда ощущалась в Конструкции (если за окном проезжала машина или хлопала дверь; маятник вздрагивал и начинал тикать громче). Сейчас вдруг сердце затюкало громче. Степка часто дышала рядом — тоже ждала…
Валентин Валентиныч с полки, где стояли граммофон и покрытая мозаикой шкатулка, достал выпиленную лобзиком рамку. В ней — фото размером с открытку. На фото испуганно раскрыл глаза и сжал губы пацаненок лет семи-восьми. С тонкой шеей, узенькими голыми плечами, с редкой белобрысой челкой, у которой торчала вверх одна прядка. Снимок был пожелтелый, но четкий. Виднелись даже чешуйки шелушащейся кожи на кромках ушей. Уши круглыми крылышками торчали по сторонам узкого, с треугольным подбородком лица.
