— Вот она… — шепнула Степка. И сколупнула ногтями крышку. В банке чернел плотный рулон. Небольшой, меньше, чем сама банка. Ига взял его на ладонь. Тяжелый…
— Ты много тут смотрела? — шепнул он.
— Не-а, только самое начало… Давай сядем.
Рядом с дверью стоял, сундук, покрытый ветхим, плетеным из лоскутков ковриком. Сели на него рядышком. Ига потянул ленту. О нее пахло по— особому, целлулоидом, какого теперь уже, кажется, не делают. А еще (кроме привычного уже запаха старого дома и ненужных вещей) пахло чистым Степкным платьицем и ее волосами, которые щекотнули Игино ухо.
— Подвинься, — сказал Ига с неловкой сердитостью. Она быстро шевельнулась. Ига вытащил из кармана лупу. У стены напротив, на полке, стояло торчком (очень удачно!) фаянсовое блюдо с отбитым краем. Отражая лампочку, светилось белым овалом. Кинокадрики на его фоне смотрелись на просвет ярко и отчетливо.
…Трое мальчишек на дворе с поленницей (возможно, на этом самом) перебрасываются волейбольным мячом. Вот мяч во весь кадр — наверно, чуть не влетел в объектив! Вот портрет узколицего светловолосого пацана в тюбетейке (подумалось почему-то: наверно, Вилька Аугенблик)… Другой мальчишка — курчавый, в майке, в штанах на лямках бежит, вскинув над головой воздушный змей. Видно, что из газеты…
Степка опять шевельнулась. Ига, подавив досаду, протянул ей лупу:
— На, взгляни…
И они стали смотреть по очереди, слаженно дыша рядышком.
Ига воткнул в середину рулона поднятую с пола ручку-вставочку (такими писали в давние времена). Получилась катушка. Ига высоко держал ее в левой руке, а правой, в которой лупа, не спеша, метр за метром, сматывал вниз киноленту. То перед собой, то перед Степкой. Лента щекочуще скользила по Игиным ногам и кольцами ложилась на пол. Чтобы не растоптать ее, поставили пятки на сундук. Степкино забинтованное колено забелело совсем рядом. Бинт был еще свежим, от него пахло аптекой. «Ну, как нога, не болит?» — хотел спросить Ига, но тут же забыл. На киноленте два мальчишки в газетных треуголках сражались деревянными шпагами. Мушкетеры! Третий, видимо снимал…
Но кое-где они появлялись и втроем — наверно, снимали со штатива или просили кого-то. Вот они, тощие, в широких черных трусах, ныряют с мостков. Брызги столбом и белые вспышки солнца в брызгах! Вот раскидали на траве автомобильные камеры, сколачивают из досок каркас, мастерят корабль. Надутые камеры — такие же, как та, которую тащил недавно Лапоть… Ига вдруг поймал себя на ощущении, будто смотрит кадры не с давними пацанами (которых уже и на свете-то нет), а с нынешними — Пузырем, Соломинкой и Лаптем!
Тайная связь времён?
Шевельнулась почему-то память о хрупкой Конструкции с чутким маятником. «Такки-так…»
А вот опять крупные планы. Портреты. Теперь уж не спутаешь, кто из них кто. Потому что над плечом у каждого, на досках забора, — нацарапанные мелом буквы. «Вилька-Арамис» (это и правда тот, светловолосый). «Борька-Атос» (это курчавый). А вот еще один, веснушчатый, в сидящей на ушах военной фуражке, «Юрка-Портос». Портосу полагается быть упитанным и крепким, а этот с тонкой шеей, узкими плечами. Что поделаешь, толстого в компании не нашлось. Как и д’Артаньяна. Вместо него мелькнул пару раз босой пацаненок в полосатой рубашонке и бескозырке с надписью «Марат». То на качелях, то по щиколотку в луже. Пригляделись и стало ясно — семилетний Валька Клин…
— Вот Валентин Валентиныч обрадуется!
Степка спросила:
— А как ты думаешь, у него есть аппарат, чтобы посмотреть это кино? Чтобы все двигалось…
— По-моему, есть. Кажется, я видел на полке старинный кинопроектор. Похоже на смесь швейной машины и подзорной трубы…
— А давай пойдем к нему сейчас!
— Ну… давай сперва досмотрим до конца.
На последних кадрах опять был корабль из камер, а еще — большая, размером с газету бумага с непонятными рисунками. Трое разглядывали ее сдвинувшись головами. А потом головы раздвинули, и бумага — во весь кадр. Похоже, что самодельная карта. После этого — еще портрет Юрки-Портоса, похожие на бурых медуз пятна и всё, конец…
— Пойдем? — опять сказала Степка.
Вот неуёмная! У Иги после всех хождений постанывали ноги.
— Степка, мы ведь обещали Валентинычу, что отнесем утюг в музей. Неудобно соваться, пока не отнесли…
— Да вот он утюг-то, рядом с самоваром!
— Но музей-то закрыт!
— Значит, мы не виноваты! Так и скажем!
— Оправдываться нехорошо. Будто все равно виноваты. Лучше подождем, когда вернется директор. Всего-то три дня…
Степка хотела, кажется, заспорить, но вдруг будто спохватилась. Кивнула:
— Хорошо. Но через три дня обязательно, да?
— Честное лопухастое! — Степка сложил пальцы колечком.
Степка засмеялась и сказала почему-то, что через три дня даже лучше.
— Я люблю ждать, когда что-то приятное. Забавно, да?
Ига стал сматывать шуршащую кинопленку. Степка спросила:
— А длинное это будет кино?
Ига прикинул в уме высоту кадрика, длину всей ленты (метров тридцать), вспомни, что в старых аппаратах скорость была шестнадцать кадров в секунду (читал в «Занимательной технике»).
— Нет, совсем короткое, минуты две… Наверно, у тех ребят были и другие отснятые пленки, а сохранилась только эта.
— Жалко…
— Но все равно интересно!
— Ига…
— Что?
— Если хочешь, возьми пока это кино с собой. Пусть будет у себя. Если тебе нести тяжело, я могу сама…
«Тяжело! Ну, скажет же…»
Он чуть не ответил «ладно, спасибо». Можно будет дома, без спешки, посмотреть кадры еще раз. Но спохватился. Возьмет, а Степка начнет переживать: вдруг, мол, он отправится в «Два рыцаря» без нее?
— Нет, пусть лежит, где всегда лежало. А потом я приду, мы возьмем и вместе пойдем.
— Только сперва утюг, да?
— Ох… да.
2
Они уложили коробку и спустились на двор. Степка виновато посопела и спросила, что, если не надо нести киноленту, можно она пойдет с Игой просто так? Проводит его до дома. Потому что делать ей все равно нечего. Ига сказал, что можно, конечно. В самом деле, жалко, что ли? Даже веселее.
И они пошли. Но через несколько шагов Степка сказала «ой!»
— Рюкзак-то мы опять забыли! Забавно, да?
Ига снова, как дома, огрел себя по лбу.
— Ну, что со мной сегодня! «Забавно»! Не голова, а дырка!..
— Пошли, это же быстро!
По лестнице взлетели одним духом. А в коридоре… там остановились. Навстречу шла старуха в темном длинном платье. Высокая, со сморщенным неласковым лицом.
