Однажды он выскочил в большую комнату, где мы увязывали в пачки Джека Лондона и Гюго.
— Илья, он там чего-то написал… непонятное…
Оказалось, русифицированная программа не выдержала Лоськиной игры и заругалась по-английски. Илья довольно заухмылялся.
— Лось, “машина” заявляет: “Вы играете некорректно. Программой такие правила не предусмотрены”.
— Чего это? — обиделся Лосенок. — Никаких правил я не нарушал, врет она!
— Она не врет! Просто оказалась не готова к твоим оригинальным вывертам… Ладно, подкорректируем… И дави ее дальше, лишь бы не задымилась…
“Машина” не задымилась, но мне казалось с той поры, что монитор опасливо мигает, когда Лоська садится за клавиатуру…
В декабре их класс перевели на первую смену, и теперь Лоська часто прибегал к нам. То помогал с упаковкой, то воевал с сидящим в компьютере соперником. Иногда осторожно спрашивал:
— Пашка еще не написал?
— Нет еще… — И я сразу погружалась в грусть-тоску. Хорошо, что долго грустить было некогда.
Помимо квартирных дел, были еще и школьные, и “театральные”
3
Во второй половине декабря мы наконец досняли “Гнев отца”. Все прошло точно по плану. Томчик замечательно сыграл, как мальчик перепугался, увидав среди отцовских трофеев заморского идола. Он, заранее ожидая встречи со зловещим “Гневом”, вошел осторожно в пустую комнату, двумя руками взял со стола оставленный там отцовский револьвер (громадный, почти как настоящий). Медленно оглянулся. Встретился глазами с чудовищем, которое пряталось в сундуке с откинутой крышкой. Вскрикнул, отшатнулся, вскинул ствол и нажал спуск. Щелкнул курок — вхолостую, конечно. Но в следующем кадре оказалась Лоськина рука в матросском рукаве, она-то грохнула настояшим выстрелом! Ударила пружина, страшилище разлетелось по разным углам, словно от разрывной пули. Лишь корявая голова осталась на месте и глупо мигала сделанными из фольги веками.
Томчик этот жуткий для него миг виновато переждал поодаль, с зажатыми ушами. Но никто не смеялся, не удивлялся. “У мальчика воспаление ушных перепонок, он мается каждый день”. Даже Люка, Стаканчик и Лоська, думали, что это по правде (или делали вид, что так думают).
После выстрела Томчик метнулся на прежнее место, схватил револьвер и в миг опять сделался Томом Берингом — перепуганным, но со слезами великого освобождения:
— Папа я убил его! Убил этого Гнева! Он больше никого не тронет! Никогда!
Отец подхватил Тома на руки, прижал к плечу.
— Успокойся, малыш… я все знаю. Мой маленький Том… бедная живая душа…
Директор согласился сыграть отца сразу. Так, будто дело это самое обыкновенное. С таким предложением “подъехала” к нему я — постучала в кабинет, вошла и, набравшись наглости, начала, что вот, мол, Федор Федорович, без вас ну совершенно никак, а дело совсем недолгое, на пятнадцать минут… Он усмехнулся:
— Ладно, тряхну стариной. Когда-то играл в самодеятельности…
Усмешка добродушная и в то же время какая-то… как у человека, который все видит, все понимает. Может быть, не только наше желание заманить его в артисты? Может быть, и… наше участие в той самой “операции”?.. Ну, а если и догадывается (хотя с какой стати?), зачем ему нас разоблачать…
Зал оставался запертым. А когда его открыли, стена против сцены была свежепокрашенной, салатной. Но это случилось уже после съемок, когда готовили елку…
Федор Федорович раздобыл для себя синий флотский пиджак, надел его с белыми брюками. Ну, прямо капитан клипера, морской волк. Расчесал маленьким железным гребешком седоватые усы. Уточнил:
— Итак, я только что вернулся из плавания. Мои вещи наспех сложены в пустой комнате. Сам я веду беседу со взрослыми родственниками, спрашиваю: а где же сын? И вдруг — грохот! Я кидаюсь на выстрел…
— Совершенно правильно, Федор Федорович, — поддакнул Петруша, который побаивался директора. — У вас прекрасно получится, вы настоящий капитан…
Директор чуть насупился.
— Да мне ведь не капитана придется сыграть, а перепуганного отца… Ну, ладно…
Он здорово сыграл! Мы даже все зааплодировали. А Федор Федорович стоял, как-то виновато улыбаясь, и все прижимал к себе Томчика. Потом будто опомнился, опустил его с рук на пол, кашлянул и торопливо ушел. Даже не оглянулся, когда мы вслед говорили наперебой “спасибо!”
На табурете остался его гребешок.
— Надо бы отнести… — заметил Петруша.
Опять же кому идти? Конечно, мне…
Дверь кабинета была прикрыта неплотно. Я стукнула, никто не ответил. Я потянула ручку. Федор Федорович сидел за письменным столом, подперев щеки. Вздрогнул, быстро убрал из-под локтя в ящик плоскую блестящую фляжечку. И понял, что я это заметила.
Я быстро сказала:
— Извините. Я думала, вас нет, хотела положить гребешок. Вот…
— Положи… — сипловато сказал он и показал подбородком на край стола. Я подошла. Директор смотрел на меня покрасневшими глазами.
— Понимаешь, Женя… у меня никогда не было сына. Только дочки. Но у меня есть старшая сестра, у нее сын… Десять лет назад он был такой, как этот наш Томчик. Любил меня отчаянно. Я приеду, а он сразу прыг на шею… Потом вырос мальчик, послали его воевать в южные края… А месяц назад пришло письмо — убили мальчика… Вот такое дело…
Мне показалось, воздух стал твердым, как холодное стекло, не шевельнешься…
“Вот если бы сделать небо затвердевшим, — вспомнила я разговор с братом. — И повсюду, над всеми странами, написать на нем краской из баллона: “Нихт шиссен!”
Но как? Это на стене можно сделать надпись. Ну на десяти стенах, на ста… А над всей планетой — как? Да и кто сейчас смотрит на небо? Разве что сквозь прицелы зенитных комплексов…
Я шла домой и думала: если сегодня не будет письма от Пашки, лягу на кровать и буду скулить до вечера. Или колотится лбом о дверной косяк. Письма не было. Но ни скулить, ни колотиться не получилось, потому что дома оказались Илья и мама. Илья слинял с лекций, а мама взяла отгул, чтобы заняться упаковкой последних вещей. Вещи эти понемногу, день за днем, перевозили на квартиру Лифшицев (то есть уже на нашу новую квартиру). Из мебели остались пока на прежнем месте только наши кровати, старый комод и стол с компьютером.
Лифшицы уехали. Было прощальное чаепитие, слезы мамы, тети Лии и тети Сони. Ну — и всё. Увидимся ли когда-нибудь?.. Правда уехали они еще не за границу, а Москву, там у тети Лии был двоюродный брат. У него они решили сделать “промежуточную остановку”, чтобы утрясти в посольстве последние дела с переездом. Здесь оставался только младший брат тети Сони, Лазарь Михайлович, но и он должен был уехать на днях…
Вещи помогала перевозить мамина фирма, там давали фургон. Вот и сегодня он должен был приехать, чтобы перевезти на улицу Попова последние пачки книг, посуду и комод…
