Это плавание не входило ни в какие учебные программы и практики. Просто Корнеич взял на базе шлюпку-шестерку и собрал для нее экипаж из надежных людей, восемь человек. Были там, кроме самого Корнеича, Кинтель и шестеро ребят: Словко, Нессоновы, Кирилл Инаков, Ольга Шагалова и десятилетний барабанщик Мишка Булгаков по прозвищу "Мастер и Маргарита" (кстати, вот уж кто настоящий "рыжик" — голова, как оранжевый костер; "Даже я таким в детские годы не был", — с завистью признавался Корнеич). Мишка роман Булгакова не читал, но прозвищем гордился, ощущая свою принадлежность к литературной классике.
Пошли на Шаман, чтобы положить осенний букет к валуну, на котором было выбито: "Никита Таиров". Все знали историю Никиты. Это он, маленький гимназист, в начале прошлого века зарыл на Шамане "клад" — фигурку бронзового мальчика. А своей подружке Оленьке — прабабушке Кинтеля — оставил зашифрованное письмо. Оленька не догадались прочитать письмо. А Никита стал офицером, и его расстреляли большевики, когда взяли Крым… Шифровку на обороте старинной фотографии сумел прочитать Кинтель — с помощью "Морского устава" времен Петра Великого, который раздобыл у отца для Даньки Рафалова верный друг Салазкин. Весной девяносто второго года Корнеич, Кинтель, Салазкин и еще несколько ребят пошли на шлюпке (вот на такой же, как эта) на Шаман, откопали под валуном бронзового Тома Сойера ростом со стакан.
Кинтель прикрепил к вскинутой руке мальчика крохотный фонарик — подарок знакомой девочки, уехавшей в дальние края. Сделал подставку-коробок с батарейкой, протянул тонюсенький проводок, чтобы фонарик зажигался когда надо…
И с той поры этот крошечный мальчишка стал переходящим призом.
А каждую весну и осень ребята из "Эспады" высаживались на Шаман и клали к валуну цветы. Как бы записали Никиту Таирова в отряд…
Все шло хорошо. Октябрьский день был не холодный, ветер в самый раз — не слабый, но и без лишней задиристости, ровный такой. Солнце то и дело пробивалось в "иллюминаторы" между серых тучек. Добежали быстро, ткнулись в песчаную полоску, положили букет, постояли… Остров Шаман полыхал осенней листвой не хуже, чем голова "Мастера и Маргариты". Листва сухо шелестела.
Пошли обратно. И тогда ветер упал. Стало пасмурно. Сперва пытались двигаться "на последних дуновениях". Потом спустили реек с парусами и пошли на веслах. Весел было шесть, но воткнули только четыре уключины. На два весла сели Корнеич и Кинтель, на третье — Игорь и Словко, на четвертое Кирилл и крепкая Ольга Шагалова. Ксене и Мишке поручили по очереди быть на руле — они это умели.
— И-и… р-раз! — бодро командовал гребцами Мастер и Маргарита. В общем, поехали… И все бы ничего, но, когда стало вечереть, появился туман. Откуда взялся, непонятно. Сгустился над водой, лег белесыми пластами, начал смешиваться с густеющими сумерками. И не очень плотный он был, небо над мачтой виделось прекрасно — с последними отблесками солнца на облаках, потом с первой проснувшейся звездочкой. Зато вокруг — темная муть…
Был на яле шлюпочный компа с в маленьком переносном нактоузе. Засветили в нем лампочку, дали Мишке и Ксене.
— Держите на ост-зюйд-ост. Справитесь?
— Делов-то… — сказал Мастер и Маргарита.
И они держали курс как надо, хотя порой переругивались шепотом…
У Корнеича запиликал мобильник. Начальник водной станции Степан Геннадьевич тревожился:
— Корнеич, где вас носит?
— Геныч, ты же видишь, какая простокваша! Зажги фонарь на клотике, выпилим на него.
— Давно зажег!.. Может, выйти к вам на катере?
— Ну да! И вмажешься в нас на полном ходу…
Потом Корнеич сказал рулевым:
— Смотрите внимательно. Как увидите огонь, держите на него…
Смотрели не только рулевые. Гребцы оглядывались: не пробьется ли сквозь темную кашу тумана зажженная высоко над рубкой, на верхушке мачты, яркая лампа?
Ксеня увидела первая:
— Ура… светит…
Заоглядывались снова. Светлая звездочка то меркла (будто замирала), то мерцала заметно, лучисто.
— Как фонарик у мальчика… — вдруг сказал Мастер и Маргарита.
— Ну что? Все видят фонарик? — спросил Корнеич.
— Все! — отозвался экипаж!
Скоро оказались у пирса…
Вот и вся история. Но осталось от нее у Словко чувство, будто негласно возникло особое общество — "Те, кто видят фонарик". Не только из ребят, ходивших тогда на шлюпке… Если кто-то нравился Словко, он думал про такого: "Видит фонарик…" И, судя по всему, не только у Словко было такое ощущение — недаром же Игорь включил историю с фонариком в сценарий…
Рыжик был, конечно же, из "тех, кто видит фонарик"…
Да, но где же карета?..
Я ищу, ищу карету,
А ее все нету, нету.
Как же быть без колеса?
Рву от горя волоса …
Тьфу! Ну, как избавиться от привычки по любому поводу рифмовать всякую белиберду!..
Словко никогда не считал, что у него есть поэтический талант. Он знал, что это просто способность к жонглированию словами. Велика ли хитрость срифмовать, например "ее величество" и "электричество" или "нас сжирает мошка " и «несгораемый шкаф»? Разве это поэзия? Поэзия это если вот…
Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь…
Эти строчки сочинил когда-то Маршак. Для своего хорошего друга Тамары Григорьевны Габбе, которая придумала замечательную сказку "Город мастеров". Она была очень больна, и Маршак написал ей такие слова… Еще много лет назад кто-то из давних командиров "Эспады" (то ли Олег Московкин, то ли Александр Медведев) вывел эти строчки на стене отрядного штаба… С той поры случалось всякое: отряд менял названия, он то разрастался, то превращался в горстку друзей, переезжал из помещения в помещение или совсем терял крышу над головой, но там, где он был, обязательно были и эти слова — или прямо на штукатурке, или хотя бы на тетрадном листке, пришпиленном к оконному косяку. Потому что это было именно про «Эспаду». Как она в самые трудные дни «смотрела в прорезь синевы», не сворачивала с пути…
Это действительно стихи, от которых щемит сердце. А всякое стихоплетство… Нет, Словко давно понял, что поэтом он не станет, даже не будет и пытаться…
"А кем же я стану?" — снова толкнулась тревожная мысль. Та, которая иногда втыкалась в голову в самые неожиданные моменты, независимо ни от чего. И от которой делалось боязливо и неуютно.
В самом деле, кем он станет? Каким бы бесконечным ни было детство, оно же все равно пойдет. И тогда что? Про капитана дальнего плавания теперь уже не мечталось всерьез. Потому что парусников мало, а танкеры, лайнеры и сухогрузы Словко не интересовали. И кроме того… он ведь уже капитан. Пускай не на море, на озере, пускай на совсем крохотном судне, но… Корнеич однажды сказал: «Капитан — это не обязательно кругосветные рейсы и мачты под семьдесят метров. Это прежде всего состояние души, слияние человека и корабля». И Словко очень чутко уловил эту мысль. Струнками той самой души. Он в самом деле, когда шел под парусом, ощущал это слияние и свое… да, свое капитанство.
