Это неправда, что маленьких
Смерть настигает реже.
Ведь пулеметы режут
Часто у самой земли…
Мелкие тучки наскакивали на солнце, и по Тёминому лицу пролетали быстрые тени. Казалось, что он прислушивается и даже чуть шевелит редкими белесыми бровями.
"Не может быть, чтобы он ничего не слышал", — подумал Словко. И еще подумал о звездных мирах, которые скоро окутают этого мальчишку, унесут в свою глубину. "Господи, пусть ему там будет хорошо…"
А Олег Петрович Московкин продолжал:
— Здесь не место говорить про отмщение, но я надеюсь все же, что оно придет, надеюсь на высшую справедливость… А Тёму мы будем помнить. Будем помнить его милую улыбку, его умение сказать каждому добрые слова, его стихи… Да, он сочинял очень славные стихи, и сейчас я скажу на память несколько строк… Вот…
Все плохое когда-нибудь кончается.
Время ветра жмет на паруса.
И летит кораблик, мачты качаются,
Звездных птиц звенят голоса…
Пусть ему звенят голоса звездных птиц… Тёма, прощай, мой мальчик…
"Больше ни за что не буду сочинять своих дурацких стишков, — сказал себе Словко. — Ни-ко-гда…"
Олег Петрович опустился на колени, поцеловал Тёму в лоб. Потом коричневый кораблик накрыли такой же коричневой крышкой. Щелкнули, как на футляре со скрипкой медные зажимы. Легонький узкий ящик подняли на длинные полотенца, стали медленно опускать в глубину…
"Р-рах…" — опять сказали барабаны. И на этот раз совсем негромко. И снова в редкий прощальный ритм вплелась рассыпчатая дробь одинокого барабанщика. Это играл Рыжик. Игра была уже не такая, как у церкви. Палочки словно выговаривали слова — прислушайся, напрягись немного, и поймешь…
Мелькали лопаты, шуршала сухая глина. Люди кидали в яму рассыпчатые комки. Кинул и Словко…
Барабаны рокотали, пока земля не сделалась вровень с краями могилы. Холмик насыпа ли уже в тишине. Опять донесся удар колокола…
Принесли покрытый серебристой краской памятник. Это был сваренный из гнутых железных листьев и стержней кораблик — крутобокий корпус, три паруса, длинный бушприт, мачта с узким флагом. Держался кораблик на решетчатой пирамидке из арматурных прутьев. Поставили, утвердили, присыпали вокруг… Закидали глинистый холмик букетами и рассыпанными цветами. Много было ромашек. Прислонили к памятнику несколько венков. Словко тоже поставил еловый венок, поправил оранжевую ленту: "Тёме Ромейкину от флотилии "Эспада"…
Потом поехали в детский дом, там в полутемной столовой были накрыты столы. Словко не очень-то хотелось идти на поминальный обед, и остальным, наверно, тоже. После того, что было, как можно думать о еде! Но не пойти нельзя, мальчик Тёма обиделся бы…
Кто-то что-то говорил: воспитатели и даже заплаканная детдомовская девочка. Словко не запомнил, о чем… Съели по полтарелки жидкого супчика, по кусочку печенки с картофельным пюре, выпили компот. С облегчением выбрались наружу. Автобус ждал у крыльца.
Подошел Московкин, обнял за плечи барабанщиков, которые оказались поближе:
— Спасибо, ребята…
Потом повернулся к Корнеичу:
— Даня, может, приедете сегодня вечером? Все старики… Чтобы… и мальчика помянуть еще раз, и вообще… Лучше не на машине, я пришлю автобус.
— Принято, — кивнул Корнеич.
— И Митю позовите… Почему он не приехал-то? Обещал мне вчера…
— Он звонил, — сказал Кинтель. — У него в школе какие-то пакостные проблемы, визит непрошенных полковников. Вечером он приедет…
В автобусе Рыжик опять оказался рядом со Словко. Глянул виновато: "Я не очень прилипчивый?" Словко улыбнулся ему, хотя настроение было вовсе не улыбчивое. Потом подумал: "Спросить или не надо?" И… спросил:
— Рыжик… А ты там, при втором марше… что играл? Просто так, или какие-то слова?
Рыжик ответил не сразу. Опять лег щекой на барабан, глянул, отвел глаза и все же сказал:
— Нет, я не просто… Я будто выговаривал… молитву…
— Какую? — очень нерешительно спросил Словко.
— Бабушкину. Она ее сама придумала… Она не помнит настоящих молитв, потому что память слабая, вот и придумывает сама… А эта… про тех, кого уже нет…
— И ты запомнил, да?.. Она длинная?
— Не очень. Вот такая… — Рыжик переглотнул и заговорил, не поднимая щеки от барабана: — "Господи Боже мой, Иисусе Христос, Спаситель наш. Тех, кого мы любили и кто ныне ушел от нас, посели в садах своих небесных, и пусть им будет хорошо, без обид и печали. И прости их, Господи, и нас грешных прости тоже"… Словко…
— Что, Рыжик?
— А как ты думаешь? Наверно, это грех, да?
— Какой грех? Почему?
— Ну… когда молитву говоришь не словами, а вот так… барабанными палочками…
Словко для убедительности помолчал секунд десять. И сказал веско:
— Нет, Рыжик. Никакого здесь нету греха. Ты же все равно про себя повторял эти слова, в мыслях. Да?
— Повторял… — прошептал он.
— Ну и вот… А то, что ты проговаривал молитву на барабане, это же был такой момент. И если от души, какой тут грех…
Рыжик молчал, будто сомневался. Словко вспомнил:
— Есть одна легенда. Про жонглера…
— Из цирка?— шевельнулся Рыжик.
— Он сперва выступал в цирках, путешествовал по разным странам… Это давно было, в средние века… А потом стал монахом. Решил замолить все грехи: видать, немало у него их накопилось. Ну, сперва все было обыкновенно, монах как монах. А потом стали замечать, что он часто уединяется в часовне, где стояла статуя Богородицы. Почуяли неладное, проследили… И знаешь что увидели?
— Что? — тревожным шепотом сказал Рыжик.
— Он, оказывается, переоделся в свой цирковой костюм и кувыркался перед статуей и жонглировал шарами, бутылками и всякими другими штуками. Старался изо всех сил…
— Да? И его, наверно на костер? — выдохнул Рыжик.
— Сперва хотели… Схватили, руки заломили. "Ах ты богохульник, еретик, продался сатане…" А мраморная богородица вдруг протянула руку и вытерла со лба жонглера пот. Платком, который из каменного сделался шелковым… И все монахи бухнулись на колени. Дошло до них, что Дева Мария благодарит жонглера. Потому что он не просто жонглировал, а дарил Ей самое дорогое, то, что любил больше всего на свете, свое цирковое уменье. Понимаешь, от всего сердца дарил. И неважно, что молитва его была без слов…
— Вот это да… — шепнул Рыжик. — А это по правде было?
— Думаю, что да… А если это даже выдумка, то в ней… все равно правдивая мысль…
Другие ребята тоже говорили между собой. Негромко, так, что не разберешь со стороны, однако уже без похоронной напряженности.
