— Ну да. Я потому и не чирикал. А ногой в стеклотару…
Михаил помолчал. Потом выдохнул:
— Спасибо, Егорушка… — Он качнул рукой, словно хотел взять Егора за плечо и не решился. На это движение и на «Егорушку» Кошак опять ощетинился. Внутренне. «Думает, что теперь можно в душу лезть?» Эту ощетиненность Михаил, видимо, сразу почувствовал. Они помолчали. Наконец Михаил неловко сказал:
— Кастет, однако, давай. Штука уголовная, надо сдать… Жаль, не было времени заняться этим Фатером подробнее…
Они сели на старые места — опять наискосок друг от друга. Егор ежился от холода.
— Может, пойдем в другой вагон? — предложил Михаил.
— Неохота… Ты иди, если мерзнешь.
Михаил насупился. Помолчал минуты две.
— Егор…
— Ну?
— Если бы не ты, я бы, наверно, не успел…
«Не наверно, а точно не успел бы», — подумал Егор.
— В общем, спасибо тебе, — тихо сказал Михаил.
— На здоровье…
Егор почувствовал, что Михаил тоже слегка ощетинился. Давно бы так! А то подъезжает то с одной, то с другой стороны.
— Это все тем более ценно, — внятно произнес Михаил, — что недавно было сделано декларативное заявление: «Хоть в болоте тони, пальцем не пошевельну»…
«Не купишь», — устало подумал Егор. И разъяснил, водя пальцем по влажному стеклу:
— А я правду говорил. Честно…
— А чего ж тогда вмешался? Рисковал ведь.
— Не знаю… — откровенно сказал Егор. — Не могу сообразить. — Он спокойно, холодно и без уверток попытался понять: как же это произошло? — Правда… Сидел, смотрел: кто кого? А потом нога сама…
Он еще раз прокрутил в голове все, что случилось. И сказал, не тая недоумения:
— Да, не знаю… Может быть, потому, что ты все-таки брат?
Он увидел, как метнулись в глазах у Михаила радостные огоньки. И отодвинулся в самый угол, отвернулся. Словно опустил перед собой еще одну прочную заслонку. Михаил с благодарностями больше не полез и спросил с насмешливой ноткой:
— А какая такая знаменитость пророчила тебе, что ты не сумеешь быть братом?
— Режиссер один. В кино меня пробовал на чувствительную роль… Александревский.
Михаил подался вперед.
— Как ты сказал?
— Александревский. А что?
— На вашей студии? На местной?
— Ну, не на Мосфильме же.
— Слушай… а может, Александр Ревский?
— Что? — Егор наморщил лоб. — Ну… может быть. Я на слух воспринимал… А какая разница?
— Есть разница… Вернее, совпадение. Александр Яковлевич, бывший Шурка, друг… Анатолия Нечаева.
Егор уловил, что Михаил едва не сказал «твоего отца». Не сказал, сдержался почему-то. Ну и ладно. Егор пожал плечами: друг так друг. Не все ли равно?
— Они в детстве жили в Новотуринске, — объяснил Михаил. — Потом разъехались. А в шестьдесят седьмом году встретились на «Крузенштерне», парусник такой. Ревский был там в бригаде, которая кино снимала, он тогда на Ленфильме работал.
«Он надеется, что сейчас я начну расспрашивать: какое кино?» — подумал Егор. В нем росла досада, что невольно признал родство с Михаилом. И, скривив губы; он лениво спросил:
— Если был на Ленфильме, чего его к нам-то принесло?
— Здесь возможностей больше, самостоятельности. Здесь он зам. главного режиссера. И с жильем сразу устроилось, и творческого простору больше…
— Во-во!.. Всем нужен творческий простор. На лишних квадратных метрах. А потом вещизм ругают и говорят о вечных ценностях, о вдохновении…
— Ты же не знаешь этого человека!
— А я не про него, а вообще… Недавно у нас в школе тоже один такой выступал. Как раз когда меня директорша к себе вызвала и случилась наша приятная встреча… Тоже рассуждал, что таланту нужна широкая жилплощадь.
— Ну и что? В чем-то он прав… А кто такой?
— Не знаю фамилии, на начало я опоздал, а с конца ушел. Писатель какой-то… Кстати, тоже о Крузенштерне рассказывал. Не о корабле, а о самом… Один кретин у нас сказал: «Робинзон Крузен…» — Егор хмуро хихикнул, чтобы заглушить воспоминание о тезке-кадетике.
— Жаль, что не знаешь фамилию…
— Какая разница?
— Любопытно. Тут еще одно совпадение. У… твоего отца, у Анатолия, с Крузенштерном очень многое было связано… — Михаил быстро глянул Егору в лицо: может быть, мол, хоть это тебя заинтересует?
— Что… связано? — нехотя сказал Егор.
— Целая история… В детстве он познакомился с одним человеком, тот писал повесть о Крузенштерне. Они ее вместе читали, обсуждали… А потом этот человек умер, а рукопись пропала… Остался у Толика лишь эпилог, да и тот затерялся. Но Толик его помнил наизусть. За две недели до гибели он читал его курсантам на «Крузенштерне».
Михаил вспомнил тот вечер, притихшую толпу слушателей на спардеке, спущенный с рея и высвеченный прожекторами грот-марсель. Голос Толика… А в паузах — цвирканье дальних цикад. И близкое дыхание Аси. И огни рейда, и корабельные запахи, и ощущение города, дремлющего на притихших берегах бухты. И вообще все, что называлось для Гая одним словом — Остров.
Он подумал, как много это значит в жизни для него и как мало — совсем ничего! — для сидящего у вагонного окна отчужденного мальчишки. И беспомощно замолчал.
Егор лениво сказал:
— Недавно о Крузенштерне по телику говорили. Вроде, скоро какой-то его юбилей будет.
— В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.
— Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.
— Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…
— Как это «вообще»?
— А вот так. О жизни и смерти.
— Про это — любая книга, — сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:
— У Курганова — особенно… На корабле «Надежда» погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…
— От чего погиб?
— Сложная история…
Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:
— Из-за этого и застрелился? Вот дурак.
Михаила покоробило.
— Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.
