В состоянии «творческого подъема» прожил Гошка до конца учебного года. Потом пришло лето с Сочами и путешествием по Волге. А к осени Гошка ощутил, что прежней радости жизни уже нет. Ну, начало школьных дней, оно никого, конечно, не радует. Но дело не в этом. Как-то все приелось Гошке. Прежние дни чаще стали приходить на память. Воспоминания о своей слабости можно было заглушить лишь одним: доказать себе, что другие еще слабее. И Гошка доказывал. Он умел делать это хитро, без свидетелей.
Осень была серая, как все осени. А тут еще умер Кама…
Он умер в какой-то больнице, где лечат наркоманов. Говорили даже, что не просто умер, а полоснул по венам стеклом.
Компания сидела в «таверне» молчаливо и невесело. Боба Шкип, Курбаши, Валет, длинный глупый Сонечка, Змей, Копчик, его приятель Пудель и несколько «мышат». Гошка-то, конечно, давно уже не был «мышонком». Кошак, он и есть Кошак…
Гитара Камы блестела на стене от яркой лампочки.
— Что, Кошачок, жалко Каму? — спросил Шкип и потянулся.
— Жалко, что петь будет некому, — вздохнул Гошка.
Шкип сказал скучным голосом:
— Как узнаю, кто еще этим делом балуется, таблетками там, или анашой, или прочей дрянью, убью сразу, чтоб не мучился. Под полный срок пойду, но это сделаю…
«Под срок» Шкип пошел за другое. В ноябре, перед самым уходом в армию. За дело, связанное с товарными вагонами на запасных путях. В вагонах были магнитофоны. Шкип «ходил за магами» с какими-то большими парнями, к «таверне» эта операция отношения не имела. Шкип ничего о «таверне» следователям не сказал, беда ее обошла. Но без Шкипа и без Камы стало уже не так.
Главным сделался Курбаши. Он был ничего парень, приятель Шкипа, но прежнего уюта и радости в «таверне» сохранить не умел. Вместо гитары теперь базлал и дребезжал кассетник. Несколько раз случались драки (при Шкипе это было немыслимо). Меньше стало разговоров «про жизнь», больше и злее резались в карты. Гошка, правда, не резался, себе дороже. Однажды он продул Валету полтора червонца, быстро расплатился, но сказал:
— Все, джигиты, Кошак в такие игрушки больше не играет.
Не получилась у него и другая «игра» — та, против которой предупреждал Шкип.
Теперь-то Шкипа не было, и потому длинный Сонечка и Пудель однажды при Гошке и двух «мышатах» достали таблетки и, хихикая, предложили побалдеть. Объяснили, какой прекрасной становится при этом жизнь. У Гошки на душе была пустая скукотища, и он (а, черт с ними, один-то раз!) кинул в рот пять «кружочков». А через несколько минут выскочил наружу. В темном углу, среди засохших репейников, его долго выворачивало наизнанку…
А Сонечка и Пудель правда забалдели, тепло размякли. В таком виде их и застали Курбаши и Валет. Они при онемевших от страха «мышатах» обстоятельно, в кровь, избили двух «любителей кайфа». Курбаши очень опасался, что Сонечка и Пудель, «увлекшись этим делом, провалят явку, раньше чем с помощью аллаха откинут копыта». А Валет больше всего боялся, что таблетками начнут баловаться Баньчик, Позвонок, Липа, новоявленный Пуля и другая мелкота. У него к «мышатам» был свой интерес, он хотел «чистоты кадров»…
Про Кошака никто ничего не узнал. А Копчику, у которого, кажется, тоже была «морда в пуху», Курбаши однажды пообещал:
— Ай, ножки поотрываю, Копчик-джан…
Тот заверещал:
— Ты не пугай! Я знаешь какой пуганый! — Он иногда срывался на такие истерики, что лучше плюнуть. Курбаши плюнул.
Гошка, позевывая, смотрел на все это со стороны. Курбаши встретился с ним глазами.
— А ты, Кошачок… Аллах тебя знает. Все по краешку ходишь, на полуотколе. Ай, нехорошо.
— Все хорошо, — дипломатично улыбнулся Гошка. — Просто я Кошак. А кошаки всегда гуляют сами по себе.
— Не кошаки, а кошки, — подал голос уже успокоившийся Копчик. — Это мультик такой есть.
— В мультике кошка, а у Киплинга в оригинале Кот, — разъяснил Гошка.
Копчик, не слыхавший о Киплинге и не знавший, что такое оригинал, поглядел с насмешливой уважительностью:
— Интельгенция…
А на интеллигентную семью Петровых незаметно снизошли мир и благоденствие. Как-то между делом Алина Михаевна сказала мужу и сыну:
— Не надоело вам сычами друг на друга глазеть?
Бодро так сказала, полушутя. Отец отмахнулся с деланной сердитостью:
— У меня с третьим блоком такой провал, что я на весь белый свет так смотрю. Не сычом, а тигром лютым.
Гошка, не знающий теперь страха перед отцом, понимал, что в жизни из всего надо получать свой интерес.
— Да отстроишь ты этот блок. И опять премию получишь. Небось, немалую, — сказал он небрежно.
Отец глянул искоса:
— А тебе что моя премия? На сигареты не хватает?
— Я, между прочим, давно завязал, хоть у кого спроси, — уверенно соврал Гошка. — А для нормального развития современного подростка нужен мопед. У любого пятиклассника есть, а я…
— Ну уж нет! — взвинтилась мать. — Все что угодно, а мопед — через мой труп! Я не хочу, чтобы Горик как Сергей…
— А, может быть, все-таки… — примирительно начал отец.
— Ни-ка-ких мопедов! Вы смерти моей хотите?
Гошка знал, что в некоторых случаях с матерью спорить — все равно что головой о рельсу.
— Хоть кассетник приличный тогда… — буркнул он.
Алина Михаевна сразу успокоилась:
— Это другое дело… Горик, надень тапочки, ты простудишься.
— Да в тапочках я, в тапочках, — заорал в досаде Гошка. — Не видишь, что ли!
— Ты что орешь на мать! — закричал в свою очередь отец. Но как-то не по-настоящему.
Эта размолвка не помешала дальнейшему миру. Словно все пришли к молчаливому согласию, что прошлое ворошить ни к чему, так как Горик поумнел, отец подобрел и, слава Богу, все теперь хорошо. Гошка охотно принял «условия игры». Он понимал: чтобы не было лишних осложнений, Кошаком надо быть в «таверне» и на улице, можно иногда и в школе, а дома следует оставаться Гориком, хотя и ершистым (что вы хотите, переходный возраст).
Время шло. Отец строил цех, получал премии и читал про себя в областной газете. Мать занималась квартирой. Пестухов строил козни и приходил иногда в гости к Петровым. Они с отцом на кухне по-свойски угощались коньячком. На Гошку Пестухов смотрел безразлично-ласково и делал вид, что случая на дороге не помнит. Закусывал и говорил:
— Вы, Алина Михаевна, не просто женщина, а научная фантастика. Вопреки неумолимому течению времени, хорошеете с каждым днем… Ох, Вик-Романыч, уведу я, смотри, у тебя жену, я ведь тебя моложе на целый год. И холостой-разведенный…
Мать розовела.
— Я вам, Андрей Данилович, за такие разговоры не дам больше ни капли. Вам вредно… Горик, а ты не слушай взрослые разговоры, иди надень лучше тапочки…
