Но вообще-то они с Михаилом разговаривали вполне откровенно. Не то, что во время прошлых встреч. Михаил рассказал и о гранате… О том, как он, двенадцатилетний Гай, в Севастополе бросил, не подумавши, в руки Толику учебную лимонку с сорванным кольцом. А тот решил, что граната настоящая, и грохнулся на нее, чтобы спасти Гая. И как потом Гай ревел и просил прощения, а хмурый Толик вытирал ему платком лицо. И наверно, когда вынимал платок, вытряхнул билеты на Симферопольский автобус. И обратный тоже. И поэтому повез Гая в аэропорт на такси, а возвращаться в Севастополь решил на электричке. И на симферопольском вокзале наткнулся на двух бандюг, с которыми сталкивался и раньше… Если бы не было случая с гранатой и если бы Толик не потерял из-за этого обратный билет, он не пошел бы на вокзал и, возможно, ничего не случилось бы… Впрочем, Гай не знает точно, был ли у Толика этот билет. Кое-кто говорит, что его быть не могло и Толик с самого начала думал ехать назад на поезде. И что бандиты искали инженера Нечаева специально, следили всюду… Но кто теперь может сказать точно?..
Егор долго молчал, ворочая в печке дрова. Потом не вытерпел, спросил:
— И что, все эти годы так и маешься?
— Не маюсь. Живу, — сказал Михаил жестковато. — Но… нет-нет да и опять возьмет за душу.
— Но ведь ясно же, что ты здесь ни при чем! Не было билета, а бандиты все равно были!
— Никому это не ясно, — безнадежно сказал Михаил.
— Граната ничего не решала, — упрямо, хотя и без внутренней уверенности заявил Егор.
— Кто знает, решала или нет… Она все равно была, никуда не денешься. Причем краденая. Как ни крути, а я ведь стащил ее у тех, у севастопольских, ребят, хотя потом и признался. Вот так люди и расплачиваются за один подленький шаг… Судьба.
Егор осторожно сказал:
— Ты был пацан. Ты же не знал… Другие целую жизнь химичат и о совести не думают и вовсе даже не расплачиваются. При чем тут судьба?
Михаил шумно повозился в заскрипевшей качалке.
— Да судьба-то у каждого своя…
Замолчали. Только угли пощелкивали да хронометр: динь-так, динь-так…
В открытую дверь было видно, как в комнате на полу возится со старой железной дорогой (еще Гай играл когда-то) молчаливый, тихо прижившийся здесь Заглотыш…
Пять дней назад, когда они появились в доме, Михаил повел себя непредсказуемо. Радостно вытаращил синие глаза, всплеснул одной рукой (другой держался за спину) и захохотал:
— Вот это парочка! Сочетание! Какими судьбами?
Егор подумал, что запланированный эксперимент летит вверх тормашками. Чтобы спасти положение, он заговорил сердито и с напором, но напор получился беспомощный:
— Вот, получай!.. Привез тогда и думаешь — все? А ему куда? Он опять… Он матери нужен меньше паршивого котенка. А ты его отцепил от шинели и нате… Так, да?
Михаил перестал смеяться, но глаза остались веселыми. Главное, что он ничуть не растерялся и не удивился.
— И значит, ты его обратно? Ай да братец!
— Ты не вертись, — безнадежно сказал Егор. — Ты отвечай за человека до конца. Это тебе не словами других воспитывать.
— По-нятно… Витюха, иди-ка вон туда, раздевайся… Братец Егорушка, ты, значит, мне испытание решил устроить? Усыновляй, мол, парня, если не болтун! Так?
Вот же черт! Он всегда все знает наперед!
— Не так! — раздосадованно рявкнул Егор. — Найди отговорку! Скажи: «Если я буду всех…»
— Ага! А ты скажешь: «Не надо всех, возьми одного…»
— Вот именно! — Егор понял, что сейчас постыдным образом разревется.
Но Михаил сказал уже без намека на смех, тихо и грустновато:
— Насчет одного у меня были другие планы. Есть на примете… Эх, Егор, Егор, а ты думаешь, это легко? У него же мать живая. Никакая комиссия не позволила бы, хоть лоб расшиби…
Егор оглянулся на Заглотыша, тот у вешалки медленно стаскивал с себя Ванино пальтишко.
— А никто про него и не вспомнит. И не спросит.
— А школа? А документы?.. Эх ты, святая простота… Кстати, мать знает, что ты его увез?
— Больно он ей нужен!
— Сегодня не нужен, а завтра крик подымет.
Венькина мама тоже говорила об этом Егору. Но он беззаботно соврал, что у матери Заглотыша был и ей, полупьяной, сообщил об отъезде.
— Надо отправить открытку, — решил Михаил. — Ибо чую, что эта личность осядет здесь на неопределенное время.
Егор шмыгнул носом и агрессивно предупредил:
— Только попробуй сдать в приемник!..
— Дурень, — вздохнул Михаил. И вдруг крикнул: — Мама! Егор приехал!.. — А перепугавшемуся Егору шепотом пообещал: — Не бойся, нежностей не будет. Я уже все рассказал…
Однако нежности были, хотя и недолгие. Сухонькая женщина стремительно вошла в прихожую, секунду молча стояла перед Егором, потом обняла, прижалась к его плечу. Всхлипнула, расцеловала его в щеки и в лоб. Отодвинулась, глядя влажными солнечными глазами. Сказала несколько раз:
— Господи Боже мой, Господи Боже мой, хоть бы это был не сон… мальчик мой… — И опять прижала его к себе.
Затем почти то же самое повторилось с другой женщиной, молодой еще. Это была сестра Михаила, Галина.
Михаил в это время помогал раздеваться Заглотышу и что-то его тихо спрашивал. Потом громко сообщил:
— Товарищи, это Витя. Он у нас… поживет. Будет спать в боковушке, а мы с Егором в моей комнате.
— Я не буду спать! Я сейчас домой…
— Да? — ехидно сказал Михаил. — Во! — И он показал полновесную дулю. — Ты приехал на каникулы.
Мать, вопреки ожиданиям, не спорила и не возмущалась, когда Егор позвонил из Среднекамска. Сказала только:
— Мог предупредить хотя бы, не срываться сломя голову… Ну, смотри сам, не маленький уже. Веди себя там по-человечески. И звони почаще… Дай номер телефона… Гаймуратовых…
«И не забывай надевать тапочки», — мелькнуло у Егора, и он впервые за долгое время подумал о матери с оттенком грустной нежности. Наверно, потому, что оказался от нее далеко…
Первые сутки прошли в разговорах с Михаилом, в знакомстве с домом и его жителями. Дом с улицы выглядел старым, осевшим, а внутри оказался просторен и светел. И комнаты высокие. В них потрескивали пересохшие полы, позванивали несовременные люстры, блестело синее стекло ручек на оконных рамах. Пахло березовыми дровами. И всюду книги, книги. Потертое золото на кожаных корешках старинных словарей. Фотографии на стенах между высокими шкафами с темной резьбой. Большой, маслом писанный портрет хирурга Гаймуратова, умершего десять лет назад, — он приходился Михаилу дедом. И значит, Егору — тоже.
Портрет висел в кабинете, где за письменным столом с львиными головами сидел седой грузный человек в очках-линзах. Из-за этих линз глаза его казались необыкновенно большими. Он отодвинул кресло, тяжело поднялся навстречу Егору. Руку дал, сказал без улыбки, но по-доброму:
