Что наша жизнь за морока —
В ритме тяжелого рока…
Вот холера! Теперь этот мотив засядет в мозгах! Чтобы перебить его, Егор «включил» в памяти другое:
Мы помнить будем путь в архипелаге…
И еще:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова…
Песня, которую пели на «Крузенштерне». В те дни, когда Анатолий Нечаев читал там последнюю часть кургановской повести.
…Ну что столько времени возится Ревский? Сейчас скажет: «Не знаю, куда подевалась пленка…»
Ревский достал плоскую коробку. Шагнул к двери.
— Юноши! Кончайте ваше «роковое томление», мне нужен магнитофон… Что? Потерпите. Тащите живо…
Рослые, совершенно одинаковые Илья и Яша принесли тяжелый, как сейф, «Юпитер». Сказали Егору «привет» и удалились, демонстрируя возмущение отцовским произволом.
Ревский поставил на «Юпитер» большую бобину.
— А Гай разве не знает про эту запись? — спохватился Егор. — Он ничего не говорил…
— Гай не знает…
— Почему?
Не оборачиваясь, Ревский объяснил неохотно:
— Сперва я просто боялся об этом говорить, напоминать про все. Гай и так был не в себе. А потом… Знаешь, у каждого бывает что-то очень свое. Вот так и эта пленка для меня. А Гая не хотелось мне лишний раз бередить, да и виделись мы не часто. Ну, слушай… Егор Нечаев…
Сначала был слабый электрический шелест, потом за этим шелестом возникло ощущение широкого пространства, в котором тихо дышали десятки людей. И наконец негромкий, но отчетливый молодой голос произнес:
— Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…
Егор закрыл глаза.
Он слушал и ловил себя на том, что порой не вникат в содержание, а пытается представить, как это было. Ночь над бухтой, курсантов на палубе, трапах, шлюпках. И Толика… который вот он, будто живой, будто сейчас говорит перед притихшими людьми. Руку протяни — и дотронешься до его локтя…
Егор давно уже не думал о Толике как о чужом. Наоборот. Был Толик самый свой, что ли… Но думать о нем как об отце Егор все равно не мог. Он ощущал его скорее как старшего брата. Вроде Гая. Впрочем, так ли это важно? Толик — и все. Иногда казалось, что он жив и где-то неподалеку. Но сейчас горькое сознание, что его нет — хотя голос вот он, звучит рядом, — резануло Егора. Так, что под закрытыми веками шевельнулись едкие песчинки. Егор зажмурился сильнее и заставил себя слушать внимательней.
И, не шевелясь, высидел сорок минут, пока Толик не сказал:
— …Он не успел принять участия ни в одном сражении и не убил ни одного врага… Он сделал не в пример больше: отнял у этой войны, у смерти десять ребятишек. Тех, кому жить да жить…
Егор сердито проморгался, выпрямился в кресле. И такую повесть Наклонов хочет сделать своей! А человек, который над ней мучился, сгинет в неизвестности? А Толик, что ли, зря страдал за всех, про кого там написано?
…Ревский дождался, когда закончится обратная перемотка, снял бобину, протянул Егору. Тот нерешительно сказал:
— А вы как же? У вас ничего не останется…
— Ну, что поделаешь. Это — твое…
— А куда я с ней с такой?.. Александр Яковлевич, давайте я лучше завтра «Плэйер» принесу, перепишу на кассету. Получится чисто, один к одному!
— Это мысль. Давай… Только лучше послезавтра. Завтрашний день у меня на студии будет подобен аду кромешному.
Егор сразу испугался. А вдруг за два дня с пленкой что-нибудь случится? Как с подставкой от машинки. Ревский понял:
— Никуда она не денется… Я другого боюсь…
— Чего?
— Егор… А что ты собираешься делать дальше?
— Я… не знаю, — честно сказал Егор. — Я не буду торопиться. Надо подумать.
— Вот именно. Подумать тебе надо крепко. Дело-то не простое, тут человеческая судьба. И она в твои руки попадает… Ты это понимаешь?
Егор знал, что глаза у него не совсем просохли, но глянул на Ревского прямо и дерзко:
— Если вы боитесь, можете не давать пленку.
— В том-то и дело, что не могу. Не имею права. Ты — наследник… Я не пленку имею в виду, а все, что было.
— И все-таки вы жалеете, что сказали про запись. Да?
— Егор! Я никогда не жалею о принятых решениях, — резко ответил Александр Яковлевич. Незнакомо. Но тут же перешел на прежний тон. — Однако ты меня пойми. Как бы там ни было, а Олег — друг детства…
— А Толик?
— В том-то и дело… Черт! Всю жизнь я мечусь между ними. Даже теперь, когда Толика давно нет. Опять надо делать выбор.
— Разве дело в Толике? — осторожно сказал Егор. — Дело, наверно, в справедливости.
— Да… Но и справедливости мы с тобой хотим разной. Я буду счастлив, если окажется, что Олег не виноват. А ты этим обстоятельством был бы весьма огорчен. Не так ли?
Егор ответил не сразу. Ревский, наверно, и не ждал ответа. Егор наконец сказал:
— У вас с Гаем есть одна одинаковая черта. Дурацкая. Извините.
— Ничего. Какая же?
— Вы любите угадывать мысли других. Будто мозги потрошить. И наперед все предсказываете…
— Да? Не знал такого за Гаем… А что я предсказал?
— Что я буду рад, если Наклонов виноват… А я не буду.
Еще вчера утром Егор мог торжествовать, если бы Наклонова удалось уличить в обмане. А сейчас… После того как вечером он побывал у Наклоновых дома, после того как дом этот показался добрым таким и дружеским… Но объяснять это было долго. Да и зачем вывертывать себя наизнанку? Егор только повторил:
— Не буду. Но я должен узнать…
— Ну что ж…
— Вы думаете, я как охотник? Или мне приключений хочется? А я… Вы же сами сказали, что я… наследник.
— Ладно, Егор, — неловко отозвался Ревский. — Я ведь только вот что говорю: не наделать бы глупостей.
Егор покладисто сказал:
— Я понимаю… Знаете что, с Гаем бы посоветоваться.
— Это мысль. Но, наверно, он уже в аэропорту или по дороге туда… Да и боюсь, что сейчас ему не до того.
— Наоборот. Может быть, это его отвлекло бы… — Егор запнулся. Ревский смотрел с грустной усмешкой.
— Вот видишь. А нас уже отвлекло. Я же говорил… Уже и забыли о Димке.
— Я не забыл, — сказал Егор. И это была правда. Он не забыл, потому что думал о рукописи и лейтенанте Головачеве. — Александр Яковлевич, Димка разве виноват? Ну, что не вытерпел и вот так…
