Мне очень хотелось написать вторую часть. О том, как в дружный экипаж парусника «Капитан Грант» попадает озлобленный жизнью, неприкаянный мальчишка — из тех, кого взрослые зачислили в «отпетые». И как нормальные дружеские отношения (а никакое не чудо) делают этого паренька добрее, доверчивее, смелее. Помогают понять, что в мире есть не только зло…
Я написал повесть на три четверти, а однажды вечером перечитал, изорвал в клочья и «развеял по ветру». До сих пор не знаю, правильно ли сделал. Может быть, поддался усталости, обманчивому впечатлению, что все это «ни к черту не годится». Теперь не вернешь, не проверишь.
Впрочем, совсем повесть не пропала. Кое-какие идеи и эпизоды вошли в роман «Журавленок и молнии», кое-что в другой роман — «Острова и капитаны». Кто знает, не изорви я ту рукопись, не было бы потом этих двух книг… А недавно я отыскал среди слежавшихся (почти склеившихся) тетрадок несколько уцелевших листов из повести, которую для себя называл «Колыбельная-2». Видимо, это 1979 год.
Тринадцатилетний Лёнька, которому все осточертело в городе, на зимние каникулы сбежал в деревню к своей бабке. В просторной бабкиной избе жили несколько студентов-практикантов и их руководитель Евгений Сергеевич. В разговорах с ними Лёнька начал понемногу оттаивать, к нему пришло смутное пока ощущение, что, кроме его нудной, злой и бесцветной жизни, есть еще и другой, более интересный мир…
Один раз вечером Вика, Лариса, Веня и Евгений Сергеевич пошли в клуб на последний киносеанс. Звали и Лёньку, но он не пошел, умаялся за день с бабкиными дровами. Да и фильм был муровый, про итальянскую любовь, а по телеку показывали «Остров сокровищ» Хоть и старье, а все же лучше, чем итальянские страданья.
Впрочем, «Остров» Лёнька тоже не досмотрел. Начал клевать носом и побрел спать на свой сундук.
Бабка посмотрела на него хмуро и как-то смущенно. И вдруг сказала:
— Ты вот чего… Если спать не будешь, лежи тихо, мне не мешай. Я сегодня молиться буду.
Лёнька слегка растерялся, тоже смутился почему-то.
— А мне что? Молись… Я разве мешаю…
Но тут его кольнуло любопытство, даже сонливость поубавилась.
— А почему ты это… сегодня надумала? Раньше не молилась, а сейчас захотела…
— Сочельник нынче, — строго сказала бабка. — Завтра Рождество Христово…
— Как это? — Лёнька вдруг подумал, что бабка рассердится, и добавил мягко. — Я про это раньше и не слыхал.
Бабка помолчала и объяснила:
— Рождество — значит Христос родился в этот день. Сын Божий. Наш Спаситель.
— Какой спаситель?
— Человеческий, — вздохнула бабка. — Все грехи людские на себя перед Богом принял, дал себя на кресте распять за других. Чтобы люди не страдали…
— А, это я знаю! — вспомнил Лёнька. — Он потом воскрес, да? А чего же люди все равно страдают? Значит, он не смог спасти?
— Это давно было, — нехотя сказала бабка. — С тех пор сколько уж опять нагрешили… Да и один ведь он, Христос-то. Где ему углядеть за всеми. Вот и просят люди, чтобы не забыл их, помог…
— Дак это, наверно, в церкви просить-то надо, — рассудительно заметил Лёнька. — А то не по правилам… Или у вас тут нет церкви поблизости?
Бабка сердито сказала:
— Нету… Да я в церкви с малых лет не была. Попов не люблю и правил ихних не знаю, прости меня Господи. Молюсь, как умею, вот и все…
Она зажгла длинную стеариновую свечу, выключила свет. Поставила свечу на табуретку в углу перед иконой. Эту бабкину икону Лёнька помнил с младенчества. Она была в плоском стеклянном ящике и вся состояла из желтой узорчатой жести, только в небольшие отверстия проглядывали два лица: детское и женское. Лица были коричневые, строгие и печальные. Лёнька знал, что это Богородица и ее маленький сын Христос. Кроме отверстий для лиц, в жести были прорезаны еще четыре, поменьше: в них виднелись темные прямые ладошки…
Но сейчас Лёнька икону не различил. Он видел только искорки на стекле и на медной жести.
Бабка, не оглядываясь больше на Лёньку, тяжело встала перед иконой на колени, вздохнула и зашептала что-то неразборчивое. Иногда она крестилась и медленно кланялась.
Лёнька смотрел на нее из-под опущенных век и не шевелился. Ему было немного жаль бабку.
Давно он уже никого не жалел: ни людей, ни себя, а сейчас что-то заскребло на сердце…
Бабка перестала шептать и кланяться, постояла на коленях, глядя вверх, на икону,, потом поднялась и дунула на свечу. Ушла за свою занавеску, повозилась, легла (судя по шуму) и со вздохом сказала:
— Ну и слава тебе, Господи, на душе полегше…
Лёньке уже не хотелось спать. Дневная усталость улеглась, а сон не приходил. Лёнька спросил бабку:
— А ты об чем молилась?
Она откликнулась, помолчав:
— Как это об чем?
— Ну, чего у бога просила? Разве тебе что-то надо?
— Мне ничего не надо, я старая. Не за себя я…
— А за кого?
— За всех… За Вику вот, чтобы с Венькой у них все по-доброму было. За вас с Лизой, с матерью твоей…
— А за нас-то чего?
— Жизнь у вас непутевая. Неладная какая-то. Я хоть и редко вас вижу, да понимаю…
— А почему неладная? — заспорил Лёнька, хотя знал, что бабка говорит правду. — Папаша как сбежал, так и нормально все стало.
— Для тебя нормально без отцовского-то глазу. Живи как хошь… А матери одни слезы. Легко ей, думаешь, без мужика в доме?
— Ее дело, — хмуро сказал Лёнька. — Если захочет, без мужика не останется.
— Не болтал бы чего не надо про мать-то! — рассердилась бабка.
— А я не болтаю. Я как на самом деле говорю. Как ей надо, пускай так и делает. Ты же сама за это молилась…
Бабка повозилась и сказала:
— Будет тебе. Спи.
Но Лёньке не спалось. Он лежал не закрывая глаз. Наледь на оконном стекле горела лунными звездочками. Отчетливо говорили ходики: «Нет-не-так, нет-не-так». Пахло погасшей свечкой. Бабка опять шумно пошевелилась и вздохнула.
— А ты всерьез в бога веришь или по привычке? — спросил Лёнька.
Бабка помолчала. Потом ответила, будто раздумывая:
— А чего же не верить-то? Я всерьез… И по привычке тоже…
— И в рай и в ад веришь?
— Да ну тебя, — досадливо отозвалась бабка. — Кто в их теперь верит. Смеешься что ль…
— Да не смеюсь я…
Бабка наставительно сказала:
— Я верю для того, чтобы Господь Бог помог людям жить по-хорошему. Коли уж у самих у их ума не хватает…
— А если у кого хватает?
