А потом Галка радостно спохватилась:
— Ох, еще новость! Помните соседскую старуху с бельмом? У нее под Новый Год печку разнесло! Взрывом! Старуха до сих пор ходит скорченная от перепуга и все время оглядывается…
Я обалдело мигал.
Как же так? Ведь я же своими руками…
Значит, я перепутал? Взял не то полено?
Нет, не мог я ошибиться. Я это проклятое полено знал до последнего пятнышка на коре!
— Наверно, бабка воровала у кого-нибудь дрова, чтобы сэкономить свои, — рассудила мама. — А хозяева начинили полено порохом. Так иногда делают, чтобы проучить жуликов.
Только это и оставалось думать.
А еще — то, что судьба оказалась справедлива и все-таки отплатила ведьме за меня. Причем отплатила по строго отмерянной норме — так, как мы с Володькой и хотели.
Таким образом, история с ведьмой получила закономерный конец. И я думал, что старуха после этого навсегда уйдет из моей памяти. Но я ошибся.
Старуха после еще не раз являлась ко мне (и правда, словно графиня к Германну).И в нехороших воспоминаниях, и в снах. Не хотела, чтобы я забыл о ней, Иногда она даже возникала в книжках, которые я писал. Не обязательно в собственном обличье. Иногда — в роли бездушного школьного надзирателя, иногда — в виде хозяина огорода, который изловил перепуганного мальчишку. Порой она превращалась в свирепого папашу, который считает, что лучшее средство воспитания сына — страдание тела и души. Становилась эта ведьма и чудовищем, которому чужая боль доставляет сладкую радость.
Я отчаянно воевал со всеми этими воплощениями старухи, но всегда она ускользала от окончательной мести.
И сейчас, видимо, ускользнет. Хотя впервые написал я про нее все очень точно.
Едва ли взрыв печки принес ей ощутимый вред. Старуха жива, несмотря на то, что прошло с той поры много лет. Она жива, потому что вселилась во множество других злых людей. Их немало вокруг — тех, кто обрекает ребятишек на мучения. Немало пришлось мне их встречать в своей жизни.
И, честно говоря, сейчас я не пожалел бы для этих старух не только начиненною порохом полена, но и крепкого фабричного фугаса…
Однако в тот день, когда пришла Галка, я радовался от души. Мне казалось, что ведьма от меня и от всех на свете ушла в прошлое.
А Галка вдруг спросила:
— Можно мне взять у вас книжку Марка Твена? Хоть всего на недельку. Мы с Лилькой, так соскучились по Тому и Геку!
Мама вздохнула и посмотрела на меня с многозначительным упреком. Дело в том, что осенью я дал почитать "Тома и Гека" Юрке Косову — новому своему однокласснику, он еще кому-то, а тот кому-то другому… И книга "ушла".
— Может, еще вернется¶ — неуверенно утешила меня Галка.
Книга вернулась через сорок с лишним лет. Конечно, не та самая, но в точности такая же…
Мы с женой и сыном Алешкой путешествовали на теплоходе "Юрий Андропов" по Волго-Балту. В 1990 году. Неспокойный был год, по радио звучали скандальные политические речи. Но все-таки люди плыли, отдыхали…
Через пять суток после отплытия из Москвы теплоход пришел в Ленинград. Наше семейство примыкать к экскурсиям не стало, пошли мы самостоятельно — смотреть город, навещать родственников и знакомых.
Город был замусорен. Дул серый зябкий ветер, гнал вдоль домов и коммерческих киосков обрывки газет, фантики от жвачки и мятые листовки. Неуютно, неприветливо. Не то что при прошлых свиданиях с Ленинградом.
Где-то в центре, кажется, на Литейном проспекте, зашли мы в букинистическую лавку "Академкниги". И вот там-то я увидел на витрине удивительно знакомую, просто родную синюю обложку с отпечатанными полукругом (как на кожухе пароходного гребного колеса) буквами: "Марк Твен".
И стоило это сокровище пятнадцать рублей.
С этой минуты все в Ленинграде стало для меня другим. Словно вдоль пыльных тротуаров зацвели одуванчики — те, что в моем детстве буйно росли по канавам и обочинам на улицах Тюмени.
Я ходил, смотрел, встречался, а главным чувством все равно была радость, что в моей сумке лежит т а с а м а я к н и г а.
Вот приду на теплоход, найду укромный уголок, открою сладко знакомые, напечатанные в два столбца страницы… Том, Гек, Бекки, Миссисипи, остров Джексона, таинственная пещера. Кардифская гора. Город Сент-Питерсборо…
Туристическая жизнь все же замотала меня. И остаться наедине с книгой я сумел лишь, когда «Андропов» отошел от речного вокзала и двинулся вверх по течению, к Ладоге. И вот оно, возвращение в давние годы:
"— Том!
Никакого ответа.
— Том!
Никакого ответа.
— Куда же он запропастился, этот несносный мальчишка?.."
— Куда ты запропастился? Мы обегали весь пароход! — Это подошли жена и сын. — Пойдем в бар. Там твое любимое пиво…
— Потом.
И я опять остался с книгой. На кормовой палубе, где надстройка защищала от ветра.
А неподалеку шумная толпа туристов устроила что-то вроде митинга: правильно или нет, что Ленинград хотят переименовать в Санкт-Петербург?
Я не знал, правильно это или нет. Вроде бы, с исторической точки зрения справедливо. А с другой стороны, Ленинград жаль. Столько с этим названием связано… И для всего народа, и для меня.
В Ленинграде в пятьдесят девятом году я проходил журналистскую практику. Здесь я впервые увидел большие парусные суда — баркентины. Здесь первый раз открылся мне морской простор — гладь Финского залива…
А впрочем, переименовывайте. Не так уж это важно… Многим это придется по душе… И мой отчим, Артур Сергеевич, очень бы порадовался. Он всегда был большим любителем старины… Правда, отчима давно уже нет на свете. Он умер в шестьдесят четвертом году, седьмого ноября, когда по радио играли праздничные марши, а мой младший брат ушел на демонстрацию.
А я тогда жил в Свердловске… Я приехал в Тюмень в тот же вечер. И впервые в жизни испытал горькие тяготы похоронных дел.
Похоронили отчима над рекой Турой, на старом Парфёновском кладбище. Был совсем зимний, даже морозный день. Когда зарыли могилу, я над холмиком выстрелил из старой тулки отчима, из обоих стволов. В память об охотнике и путешественнике, знавшем нелег-кую жизнь в сибирских лесах и тундре. То ли патроны отсырели, то ли сильный холод был виноват — ружье хлопнуло слабо, почти неслышно. А когда я опустил стволы, из них покатились в снег дробинки — словно свинцовые слезы.
Ну и ладно, что негромко. Пусть. Не в этом дело.
На следующий день я опять приехал на кладбище, купил в конторе жестяной номер для регистрации. Он был очень похож на велосипедный, только сверху выдавлено прессом не "велосипед", а "могила".
На тропинках намело сугробы, я пробирался к могиле чуть не по пояс в снегу. Прибил номер к подножию деревянного красного обелиска.
