— Это был Брэдбери, — охотно вспоминает Виталий.
— Да. По-моему, "Вино из одуванчиков"…
— Ну, какое же "Вино"! Оно тогда еще не было напечатано! Это был "Четыреста пятьдесят один градус…"
Я не спорю. Виталию виднее. К тому же мы опять "съехали на старые рельсы". Я "перевожу стрелку":
— Кстати, о вине… Отчего бы нам слегка не нарушить указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом? То есть наоборот, неплохо бы посодействовать ему, уничтожив некую толику противозаконного зелья?
Виталий тут же откликается. Перефразирует слова из любимого нами романа братьев Стругацких:
— Отчего бы и не посодействовать, если у благородных донов есть на то желание и возможность…
Мы усаживаемся на плоском камне. окруженном репейников ой чащей. Грозный указ — в самом разгаре действия, но здесь, в зарослях, мы укрыты от вездесущей общественности и от бдительных стражей правопорядка. Таинственность обстановки привносит в наше действо веселый, почти мальчишечий азарт. Один из "благородных донов" (это я) достает из пиджачного кармана плоскую стеклянную фляжку с пяти-звездным зельем.
Мы делаем по маленькому (правда же по маленькому, ритуальному) глотку. Над нами летают коричневые бабочки. Ползет по лопуху красно-черный жук-пожарник. Сидеть бы так и сидеть, не спешить. Ну, мы и не спешим…
Витя разглядывает фляжку. На ней пестрая этикетка с пиратской рожей и надписью "Родная морская". Ну, прямо иллюстрация у флибустьерским песням, которые мы сочиняли в студенческие годы:
Где Наветренный пролив,
Бродят наши корабли.
Горизонт окутал мрак,
В небе реет черный флаг…
Но у наклейки более позднее происхождение. Ее нарисовал наш друг Евгений Иванович Пинаев — человек с внешностью отставного боцмана, душой поэта и биографией бродячего живописца и моряка-парусника, просоленного океанскими ветрами.
Однажды объявилось у Жени этакое хобби — склонность к рисованию винных этикеток. Ну, а будучи писателем и художником, Евгений Иванович скоро пришел к мысли о необходимости единства формы и содержания. Поэтому, наклеив этикетку ликера "Слезы Билли Бонса" на соответственно подобранную бутылку экзотической формы, он тут же начинал думать, чем данный сосуд наполнить.
Как истинно творческая натура, Женя сам придумывал рецепты подходящих напитков и, как говорится, внедрял оные в жизнь. Но здесь возникала одна трудность. Сам изобретатель не принимал спиртного. Поэтому он давал дегустировать свои напитки друзьям. Друзья поначалу откликались охотно, не ведая последствий… Сам я, помню, двое суток лежал после знакомства с коньяком "Одноногий дьявол".
А наливка "Родная морская" однажды на целых полчаса ввела в столбнячное состояние экипаж крейсерской яхты "Фиолент". Во время плавания. Хорошо, что творец упомянутого напитка — сам профессионал-парусник: трезвыми руками он самолично взялся за штурвал…
Но это — сюжет для отдельного рассказа.
Теперь же во фляжке из-под упомянутой выше адской жидкости булькает довольно безобидная продукция грузинского "Самтреста". Однако воспоминание о случае на яхте переносит наши мысли в Севастополь…
— Витя, помнишь, как на Херсонесском пляже, под большим колоколом, к нам подбирались пацаны-разведчики? Они увидели нашу камеру для подводной съемки и решили, что мы диверсанты.
— Ну да, это сперва решили. А потом-то мы с ними познакомились.
Один из мальчишек нашел в гальке золотистую жестяную крышку от банки и пускал зайчиков. И сказал, что это у него гиперболоид.
— А ты читал про гиперболоид? — оживился Виталий.
Оказалось, что мальчишка читал и про инженера Гарина, и про Аэлиту, и про путешествие из пушки на Луну, и про плавание подлодки «Пионер» через два океана. И что он вообще ужасно любит книжки с золотистой узорчатой рамкой на переплете. И ничего, если этот переплет обтрепан, а позолота облезла. "Такие даже интереснее…"
Так повстречали мы на древнем берегу Херсонеса маленького единомышленника. И запомнили…
Я думал об этом похожем на коричневого кузнечика пацаненке с солнечным зайчиком в руках, когда писал грустную повесть-сказку "Дырчатая Луна".
Виталий не прочитал эту повесть. Новенькую книжку с "Дырчатой луной" я подарил его внуку, когда пришел домой к Бугровым, чтобы отметить печальную дату, девятый день…
Не хочется писать о смерти. Тем более. что ее, скорее всего, и нет. Когда у Виталия во сне остановилась изношенная от постоянной работы, от перегрузок сердечная мышца, душа его наконец свободно рванулась в дальние галактические края. В те миры, которые он в земной своей жизни учил нас чувствовать, описывать и постигать. Так мне хочется думать. На это я надеюсь. И на будущую встречу…
С такой мыслью легче жить. Но все же обидно, что все случилось так непредсказуемо. И рано. Столько надо было еще сделать, столько успеть. И ведь не старики же еще, хотя. конечно, и не юноши. Хотелось вместе дотянуть до начала нового тысячелетия, заглянуть: каким оно будет?
Впрочем, я думаю, сейчас Виталию известны такие тайны мироздания, о которых мы не можем и помыслить.
Он ушел к этим тайнам, а оболочку его приняла в себя родная планета Земля. И оказала своему сыну последнюю честь: когда насыпали глинистый холмик, вокруг над вековыми березами и соснами гремела гроза и свисали с туч сизые космы ливня, но ни одна капля не упала на собравшихся. А на цветы, покрывшие рыжую глину, сквозь разрыв в тучах светило влажное сверкающее солнце…
Дней за десять до этого печального дня мы с Виталием сидели у меня дома и обсуждали совместную статью, которую собирались писать для белорусского журнала. И говорили еще о многом.
— Витя, скоро ведь сорок лет, как познакомились…
— Да, бежит времечко.
— Слушай, а я наконец сочинил свои «мемуары» о нашем студенческом житье-бытье. Называются "Битанго". "Екатеринбургская неделя" обещает напечатать отрывок. Как раз про наши «караибские» вечера.
— Ты прибереги для меня экземпляр…
Потом я пошел провожать Виталия до троллейбуса. Не хотелось расставаться. Может, чувствовал что-то? Да нет, ничего… Мы вместе доехали до остановки, где была пересадка. Там он из троллейбусной двери помахал рукой…
Потом через несколько дней был еще телефонный разговор:
— Когда займемся статьей, Витя?
— На той неделе… Не забудь про газету с "мемуарами"…
Газета с отрывками из повести «Битанго» вышла в пятницу, 24 июня девяносто четвертого года. С рассказом про наши песни об ураганах, абордажах и грозящем нам смертном часе — хотя по правде-то смертный час "виделся нам где-то за бесконечностью".
И у бесконечности бывает конец. Виталий не успел прочитать эту газету. Утром того дня он не проснулся. Бывают такие вот горькие совпадения.
