— До завтра, малыш.
Вообще-то я знаю, что это совсем не малыш, а круглая, ноздреватая громадная Луна. Однако есть у нее волшебная возможность — через каждые двадцать девять суток превращаться в ребятёнка. Я отчаянно завидую: вот бы мне так! Ну, пусть не раз в четыре недели, а хотя бы раз в году! Пусть не на несколько дней, а на пару часов! Чтобы сбросить груз хворей и унылых взрослых забот, пробежаться по заросшим лютиками переулкам, по лебеде и белоцвету солнечных пустырей, с разбега бесстрашно окунуться в речную глубину и ощутить себя легким, вольным, н а с т о я щ и м.
Увы, я могу теперь делать это только в сказках, которые сочиняю для нынешних мальчишек и девчонок. Тоже неплохо, конечно. Иногда кажется, что и по правде стал десятилетним. Но всё-таки, всё-таки…
Месяц пропал за краем шторы. Завтра, послезавтра он будет появляться снова, а затем располнеет и станет светить уже в другой части неба.
Полная Луна подымается на востоке, из моего окна вечером ее не видать. Но бывает, что во второй половине ночи я просыпаюсь и вижу, как сквозь оснастку “Арабеллы” бьют голубоватые лучи. Вся комната ими освещена. Блестит позолота на корешках книг. Дрожат зайчики на медных кольцах компасов и подзорных труб. Сияет блик на лаке звездного глобуса. А на полу — растянувшийся отпечаток парусного корабля.
Я слышал от разных людей, что яркий лунный свет вызывает у них тревогу, чувство беззащитности. И что он даже вреден для здоровья. Не знаю. У меня не так. Я люблю полную свежую Луну. Мне кажется, что свет ее добрый, что есть в нем радостное волшебство и даже особое, чуть ощутимое ласковое тепло.
Яркий пятнисто-белый шар выкатывается из-за кромки грот-марселя.
— Привет, красавица, — шепотом говорю я. Луна вовсю улыбается знакомым, совершенно человеческим лицом.
Когда мы познакомились, она сияла так же.
Мое первое воспоминание о Луне уходит в ту пору детства, где сны, сказки и явь сплетены в один хрупкий узор. Опасно что-то трогать, разделять, выяснять — хитрый рисунок рассыплется и сотрется в памяти…
Мне было, видимо, около двух лет. Стояла зима (искрились на стеклах веточки мороза). Несмотря на это, мама, папа и я спали на полу. Позже я слышал объяснение, что старинная кованая кровать родителей в ту пору требовала ремонта и пришлось класть матрацы прямо на пол. А моя плетеная люлька-коляска в ту пору стала мне мала, поэтому мама укладывала меня с собой.
То, что мы лежали именно на полу, помню отчетливо. Окно виднелось в непривычном ракурсе — высоко надо мной. В нем я различал на фоне зеленоватого, с бегучими облаками неба голые ветки тополя и верхнюю часть ворот со столбом, украшенным снеговой шапкой.
Все это я видел сквозь дрёму. Дрема была необычная. В ней присутствовало ожидание неизбежного и неприятного события. Скоро здесь, в сумраке, появится сосед дядя Рича (Ричард Васильевич). Он придет, чтобы съесть меня.
Непонятно, откуда я это знал. Но знал точно. Кем-то было это назначено, предсказано, обусловлено с такой обязательностью, что не имело смысла сопротивляться, прятаться и хныкать. Не имело смысла даже бояться. Поэтому страха у меня не было, хотя я понимал, что после съедения перестану существовать. Никуда от этого не денешься. И я ждал дядю Ричу с той же зябкой покорностью, с какой обычно ждал вызванного на дом врача. Врач — это неизбежная тетенька в белом халате, которая будет тебя раздевать, ощупывать, прижимать к голому телу холодную твердую штуку с длинными резиновыми жгутами. И все это нехорошо, неловко, но спорить бесполезно. И реветь бесполезно…
Надо сказать, что сосед дядя Рича вовсе не был злодеем. Наоборот, это был добрейший человек. Правда, внешность у него была странноватая. Дядя Рича ходил на костылях, а сквозь потертый пиджак у него на спине выпирал острый горб. Болезнь ног и горб появились у него в детстве, когда он сильно разбился на катке. Несмотря на такую дяди Ричину внешность, я его ничуть не боялся. И он ко мне относился прекрасно. Часто звал в гости, в свою комнату, где полно было всяких светящихся и гудящих штук. Дядя Рича работал на радиостанции, а дома ремонтировал и мастерил аппаратуру. В то военное время иметь приемники запрещалось, но у дяди Ричи было, видимо, особое разрешение. В комнате у него восхитительно пахло горелыми проводами и канифолью от паяльника. Правда порою из таинственных аппаратов летели такие трескучие разряды, что я спешил улизнуть домой. И все же у дяди Ричи было интересно…
В том, что он должен меня съесть, дядя Рича был не виноват. Непонятная сила, которая предназначила мне такой конец, с той же властностью определила дядю Ричу в людоеды. Это от него ничуть не зависело. Я на дядю Ричу не обижался и был даже доволен, что съест меня именно он. С незнакомым иметь дело было бы гораздо неприятнее.
Мама и папа, кажется, даже не догадывались о том, что скоро произойдет. Пошептались и уснули. И я притворился, что сплю. Может, спящего дядя Рича есть не станет? Но понимал, что надежда эта беспочвенна.
И вот дядя Рича бесшумно проскользнул в щель приоткрытой двери. На четвереньках. Словно тень громадного паука. Ох… все-таки немного страшно.
Он посопел, повздыхал, устраиваясь рядом со мной, прилаживаясь… И вот откусил у меня бок.
Было совсем не больно. Словно тело мое стало мягкой глиной и от этой глины отхватили кусок круглыми деревянными щипцами. Я хныкнул, но еле слышно, для порядка.
— Тихо, тихо… — прошептал дядя Рича и съел мое плечо. Вместе с рукой. Потом другое плечо. Ногу…
Я ощущал в себе нарастающую легкость и… нарастающий страх. Потому что понял: ведь вот-вот он съест и мою голову. И тогда я перестану видеть, слышать, дышать… Перестану быть!
Не хочу я! С какой стати?! В конце концов, я не его, не дяди Ричин, а мамин и папин! Почему они спят и не прогонят дядю Ричу? Это и не он вовсе, а незнакомое чудовище!
Я заколотил бы руками и ногами, но они были уже съедены. И оставалось только завопить во весь голос!
Но крика не подучилось. Потому что не было уже груди, в которую набирают воздух. Я беззвучно открывал рот, и мама с папой не слышали меня.
Зато мой беззвучный крик, мой ужас услышала… луна!
Да-да, она услышала! Стремительно выскочила из бегучей тучи и засияла изо всех сил! С такой пронзительной яркостью, что дядя Рича (или не он, а чудовище?) моментально исчез. И у меня опять появилось тело. И я радостно задергал ногами-руками. Так, что мама сонно сказала:
— Не егози, спи, пожалуйста…
Я затих, но спать не стал. Я смотрел на луну. Она была высоко надо мной, и я видел ее потому, что лежал на полу. Навзничь. Я благодарно улыбался луне, а она смеялась. И я впервые тогда увидел, что лицо у нее — как у человека.
Лунные лучи высвечивали всю комнату — словно голубое солнце — и не осталось тут места ни для каких ночных страхов.
С этим ощущением тихого веселья и полной безопасности я и уснул.
