Мы закивали — так, мол, и сделаем — и спиной вперед выкатились из дома.
На улице Шурик выдохнул:
— Это жена Андрея Мироновича, папиного знакомого. Какая холера занесла ее сюда? Она живет на улице Семакова.
— Думаешь, не узнала тебя? — спросил я.
— Шиш ей!
— Пора заканчивать гастроли, — решил Вадим. — И так вон чего насобирали…
В трех предыдущих домах нас одарили двумя пригоршнями карамели, кульком печенья и куском свежего рыбного пирога.
Сейчас мы топали по скрипучей, синей от сумерек улице, сосали карамель и зажевывали пирогом с нельмой. Настроение опять круто пошло вверх. Через пять минут мы уже хохотали, вспоминая носатую “лекторшу”. Вадим балалайкой сшибал с веток рябин густую изморозь, балалайка весело гудела.
В конце улицы светился розовый закат, а над ним висел рогатый месяц.
— Домой пора, — вздохнул я.
— Ну, пока…
Но ощущения, что день закончен, у меня не было. Сейчас приду домой, схвачу санки и побегу кататься в лог. Там на склонах много знакомых мальчишек и девчонок. В том числе и Ленка из соседнего дома, у которой всегда выбиваются из-под шапки бело-золотистые волосы. Я ее звал “Цаца-Ляга”. Это не, обидное прозвище. Скорее наоборот: сокращенное от “Царевна-Лягушка”…
Так все и было в тот вечер! Я катался, пока штаны не покрылись на коленках ледяной коркой. А месяц поднялся высоко над крышами и светил очень ярко. Когда я шел домой и волок за собой санки, окошки светились как на рождественских открытках, которые в сорок пятом году присылал мне из Германии отец. И сугробы мерцали под светом месяца. И пахло дымом из труб. А дома ждал ужин: восхитительная вареная картошка— горячая, но с ледяной приправой из тертого мороженого молока.
А еще ждала книжка из серии “Библиотека отключении”, с потершейся позолотой рамки на переплете — “Затерянный мир”…
А когда я наконец уснул на своем широком сундуке, укрытый поверх одеяла маминым старым пальто, мне и приснился т о т сон. Я снова видел нашу улицу Нагорную, но она была н е т а к а я. Более сказочно светились окошки. Более празднично искрились крыши и сугробы. Посреди дороги была сделана гора, ребята съезжали с нее на санях и долго мчались по накатанным колеям — в дальний конец улицы. А там, в зеленом небе, низко над печными трубами с дымом, похожим на кошачьи хвосты, как раз и горел тот волшебный месяц.
Такой, какого наяву никогда не бывает.
Во-первых, он был громадный. В сто или в тыщу раз больше обычного. Во-вторых, он был живой!
Нет-нет, ни пухлогубого рта, ни хитрого глаза под нависшей бровью у этого месяца не было. Но острый кончик нижнего рога у него шевелился. Месяц словно поддразнивал нас — не обидно, а для веселья.
А еще был у месяца нос. Не привычный нос-валенок с разлапистой ноздрей, а… что-то необычное. Нос был похож на большущую рукоятку от деревянной толкушки, которой растирают картофельное пюре. Такой же длинный, с набалдашником, с точеными ободками. Он торчал точно посередине золотой лунной дуги. И все вместе это было как буква Э!
Я не очень удивился, но ужасно обрадовался! Сразу вспомнил и узнал подружку своего дошкольного детства. Буква перестала быть радужной, сделалась желто-светящейся, несказанно выросла, но все равно это была она!
С ощущением вновь обретенной сказки я и катался с горы в течение всего длинного сна.
Да и сон ли это был? Может быть, просто продолжение того славного январского вечера? Может быть, и в самом деле есть где-то мир с такой вот ласково заснеженной улицей, над которой светит яркий месяц — громадина с золоченым носом-рукояткой?
По правде говоря, я знаю, что есть…
2
Я уже упоминал, что в памяти о раннем детстве действительность перемешана со сказками. Явь — с удивительными снами. Порой сны эти помнятся ярче реальных событий и будней. И теперь я думаю иногда: “А, может, э т о и в самом деле было?”
Может, и правда я однажды гладил поверхность Луны руками? (Здесь я пишу «Луна» с большой буквы, потому что речь идет не просто о светиле, а как бы о космическом объекте).
Луна в тот момент представляла плоский, стоящий вертикально круг высотой с двухэтажный дом. Круг этот располагался в темном пустом (но не страшном) пространстве. Сделан он был, судя по всему, из пергаментной бумаги, натянутой на громадный обруч. У нижней кромки обруча торчал балкончик. Узкий, с перильцами из металлических трубок — словно на пароходе, который я видел в кино.
Вот на этом балкончике я и очутился. И твердо знал, что я — рядом с самой настоящей Луной, хотя она и оказалась немного не такой, как виделась снизу, из нашего окна.
Я ласково и осторожно, с ощущением сбывшейся сказки, касался Луны ладонью. Сухая слабо натянутая бумага прогибалась и похрустывали. Круг Луны излучал фосфорические лучи. То ли его просвечивали насквозь невидимые лампы, то ли он светился сам по себе.
Свечение это напоминало об экране в таинственной мгле кинозала. Конечно, о черно-белом (про цветное кино я тогда даже не слыхал). Только сероватые тени лунного диска были неподвижны. А в его свете была чуть ощутимая снисходительная доброта.
Я не знал, как оказался здесь, на высоте. И ни мало не тревожился о том, как попаду домой. Единственным чувством было, пожалуй, спокойное счастье — от того, что мечта исполнилась: я на Луне. Балкончик — он ведь тоже часть Луны. И не было никакого сомнения, что все это — на самом деле. Потому что вполне по-настоящему лицо мне согревало несильное (как от протопленной накануне печи) тепло лунного излучения. А трубчатое железо перил холодило ладони. А при случайном взгляде на ноги я видел, как искрятся пряжки моих новеньких сандалий…
И в то же время это была, конечно, сказка. Сказка фосфорического света…
Фосфорический свет с той поры всегда завораживал меня. Даже в самой малой дозе. Примагничивал и словно приближал к лунному чуду. Помню, как старший брат подарил мне черный жестяной циферблат. Сказал, что от самолетных часов.
— С истребителя! — Он думал, что именно эта военная деталь взволнует мое воображение. Однако меня взволновали выпуклые белые числа. Они светились в темноте! Я вставал на колени перед кроватью, накидывал на голову и плечи мамину телогрейку и замирал, глядя на зеленовато горящие цифры. Они таинственно расплывались в душном, пахнущем старой ватой пространстве. Пространство это постепенно расширялось, цифры уносились в подлунную даль.
С точки зрения взрослых, мое занятие было пустяковым развлечением. А для меня — таинством, уходом в неземной мир.
Этот мир то и дело напоминал о себе: то наяву — заглянувшим в окно месяцем, то во сне — очередным сказочным событием, где мне снова околдовывал душу фосфорический свет.
Один такой сон я видел много раз. Он стал частью моего детского бытия. Это были лунные женщины.
