Это он правильно заметил. Отражение глаза и правда слегка мешало. Я послушно перевернул большой черный кусок стекла.
— Держи ближе, лучше будет видно, — и Лешка придвинул стекло вплотную к моему носу.
— Началось, началось… — зашелестело по улице.
Что началось? Где? Я вгляделся изо всех сил. И увидел, что солнечный диск снизу и сбоку словно кто-то надкусил. И черный полукруг “укуса” медленно вырастал.
И вот тогда-то я отчетливо понял, поверил, почувствовал, что в самом деле там, в ужасной дали между Солнцем и Землей, движется громадный черный шар Луны!
Страх и восторг сотрясли меня крупным ознобом. Я впервые в жизни видел ч е р н у ю луну.
Да, было в этом что-то и зловещее, и очень привлекательное. Но привлекательного больше. Скоро я убедил себя, что ничего страшного не случится, Луна спокойненько пройдет мимо Солнца и на Землю вернется обычная жизнь — с ее очередями за хлебом, сводками Совинформбюро и криками тети Симы из окна: “Анатолий! А ну марш домой, нечистая сила!”
И хотелось теперь, чтобы это небесное представление не кончалось подольше. Мне казалось даже, что я на каком-то балконе посреди черного вселенского пространства, и кто-то громадный медленно двигает передо мной на нитях космические шары…
Затмение было неполным. Солнце превратилось в тонкий желтый полумесяц (ну, почти как лунный), затем полумесяц этот стал расти, и скоро вернулся на Землю прежний сияющий день.
Зрители расходились как после киносеанса. Мальчишки подходили ко мне, почему-то хихикали и переглядывались. Только дома я понял причину их веселья. Сестра сказала:
— Господи, что с твоим носом?
— Что?
— В зеркало посмотри!
Я посмотрел. На конце носа был пятачок сажи. Такой же густо-черный, как Луна, недавно закрывавшая солнце. И краешек чистой кожи сиял рядом с этой чернотой золотистым полумесяцем.
Сразу стала понятной недавняя Лешкина "заботливость"!
Но я на соседа Лешку решил не обижаться. Вымыть нос — долгое ли дело? А сегодня вечером я зайду к Лешке в гости, и мы вдвоем посмеемся над этой шуткой. Потому что Лешка — он в общем-то вовсе не вредный. Порой поддразнивает, но иногда и заступается за меня, если кто-нибудь пристанет на улице. И дарит интересные вещи: то старинный пятак, то кораблик из сосновой коры, то самодельную жестяную медаль, на которой гвоздем выцарапано: “За отвагу”.
Дома у Шалимовых очень интересно. На стенах карты и картинки с кораблями, на подоконниках рассыпанный “конструктор”, на тумбочке граммофон с широченной трубой. И везде электрические приборы, с которыми возится дядя Рича. И полный шкаф интересных книг…
В тот вечер — одно к одному — я у Лешки вновь столкнулся с Луной и космосом. Увидел валявшуюся на кровати книжку. Жюль Берн, “Из пушки на Луну”. Схватил, начал листать.
Читать эту “взрослую” книгу было мне еще трудно, однако уже тогда я знал: такие вот книжки с узорчатой золоченой рамкой и надписью “Библиотека приключений” — самые интересные на свете. И, конечно, я их когда-нибудь прочту. А пока я разглядывал рисунки и читал подписи. А Лешка (довольный, что я не злюсь на фокус с закопченным стеклом) рассказывал мне, о чем в книжке речь.
Я взволновался:
— И что? Снаряд попал прямо на Луну?
— Не попал. Облетел вокруг нее, и они вернулись на Землю.
— Не разбились?
— Не-а. Плюхнулись в океан и ни фига им не сделалось.
— Жалко, что на Луну не попали.
— Ну, ничего. Война кончится, и люди по правде на Луну полетят.
— В снаряде?
— Нет, в специальном лунолете. Вроде дирижабля. Только он не газом накачан, а заряжен ракетами. Они одна за другой взрываются и толкают лунолет в безвоздушном пространстве. Вот, смотри. — Лешка протянул мне журнал, на обложке которого был изображен похожий на серебристый огурец корабль с желтыми иллюминаторами. Вокруг горели звезды, а в верхнем углу обложки светил лунный шар, усыпанный кольцевыми кратерами.
— Сперва ученые полетят, а потом каждый сможет, кто захочет, — разъяснил Лешка. — На экскурсию.
— На… что?
— Ну, как в музей, чтобы поглядеть.
— И мы сможем полететь?
— А чего ж. Если билеты будут не шибко дорогие.
— Леш… — вдруг выговорил я. — Знаешь что? А я уже был на Луне.
— Ты? Во сне?
— Конечно, — снисходительно сказал я. — А ты думал, что по правде?
Лешка мигнул и… не стал ехидничать. Спросил серьезно:
— Ну и как там?
Я вздохнул:
— Никак. Я мало чего разглядел. Кругом песок такой, будто порошок из кирпича. Наверно, поэтому Луна кажется иногда красной.
…Вот и сейчас, когда мы с Вовкой Покрасовым лежали рядышком на крыше, Луна была кирпичного цвета Может, из-за своего песка, а может, потому, что так освещало ее пунцовое закатное солнце. Пятна на ней выступали очень отчетливо. Мне вдруг показалось, что они напоминают присевшего на задние лапы зайца.
Может быть, тряпичный заяц, который когда-то жил у меня, улетел однажды на Луну?
“Папа, помнишь, у меня был тряпичный заяц?..”
Нет, все-таки мысли в самом деле могут передаваться от человека к человеку. Вовка вдруг спросил вполголоса:
— Слав, а отец пишет?
— Пишет… Иногда.
— Зовет?
— Ну… Иногда.
— Поедешь?
— Ну… Когда-нибудь…
7
К отцу в Белоруссию приехал я лишь после восьмого класса, в пятьдесят третьем году. Отец звал меня перебраться к нему на жительство совсем, но я выговорил условие — поживу у него летом, осмотрюсь “как и что” и тогда уж решу окончательно.
Это было мое первое путешествие на поезде. И вообще первая дальняя дорога. До той поры я не выбирался из Тюмени дальше окрестных сел — на охоту с отчимом или в пионерский лагерь у деревни Падерино.
И вдруг — за тридевять земель, один!
Впрочем, до Казани у меня оказался хороший попутчик, мой одноклассник Юрка Елисеев. Он по каким-то семейным обстоятельствам год прожил в Тюмени, а теперь возвращался к родителям в Ульяновск.
В классе мы с Юркой общались мало, он водился с ребятами постарше и был опытнее меня во многих житейских вопросах. Но, встретившись в поезде, мы обрадовались друг другу. Тем более, что оказались в одном купе.
В том же купе ехали на работу в Белгород две подружки — выпускницы тюменского пединститута. Держались они со мной и Юркой по-свойски, угощали всякой домашней снедью, разрешили называть себя на ты и лишь иногда с деланной строгостью поджимали губы:
— Молодые люди! Не забывайте все-таки, что мы учительницы! — Это, если мы слишком резвились и в шуточках своих "выходили из рамок".
