Внешне Роська — чертенок, состоящий из косматой головы, острых локтей и коленок и нескольких десятков синяков и ссадин. У него во дворе есть сосед — Андрюшка Сажин. На Роську он совершенно непохож — кругловатый, медлительный, тихий и на первый взгляд даже трусоватый. Казалось бы, чего общего? Но с самого начала школьной жизни они друзья-приятели, хотя и ссорятся иногда.
А если не ссорятся, то всегда вместе.
— Что Андрюшки не видать? — спрашиваю я. — Опять чего-то не поделили?
— Его из дому не выпускают, — вздыхает Роська. — Нам теперь втроем приходится воевать против четверых… Сейчас у нас перерыв…
Трое против четверых — это вам не шуточки. Я спрашиваю с сочувствием:
— Почему не пускают? Двойку схлопотал?
— Синяк он схлопотал под глаз, — объясняет Роська. — А бабушка его ни в чем не разобралась и сразу: «Больше на — улицу никогда не пойдешь!»
Для Роськи синяк — дело обычное. Но для Андрюшки…
— Как он ухитрился?
— Да вот так… Подрался с писателями…
— Что-о-о?!
— Ох… — До Роськи доходит, что я тоже имею отношение к писательской профессии. Он виновато ежится у меня под боком и торопливо объясняет: — Это не такие писатели. Это те, кто всякую ерунду на стенках пишет, мы их так зовем. Ты не обижайся…
Я все-таки слегка обижаюсь и говорю, что можно было бы придумать другое название. Роська обещает подумать.
— А что за драка была? — интересуюсь я, потому что знаю: Андрей не из тех людей, которые прут на рожон.
И слышу такую историю.
В квартале отсюда есть памятник артиллеристам береговой обороны. Это оставшийся от военных времен бетонный капонир и два корабельных орудия. Вчера три каких-то балбеса (класса из шестого!) полезли к орудиям и начали писать на щитах названия джинсовых фирм: и всякую другую ерунду. Андрюшка Сажин и еще двое ребят как раз играли там и увидели такое дело. Андрюшка первый увидел. И кинулся первый…
Он не стал вести разговоров про то, что надо уважать памятники, историю города и тех, кто здесь воевал. Не было на это у Андрюшки ни умения, ни времени. Он просто заорал:
— А ну пошли отсюда, гады! Это наши пушки!
И он был абсолютно прав. Пушки в самом деле его. И всех ребят, которые там играют и которые знают про то, как громили фашистов защитники города. Для того пушки и поставлены, чтобы ребята играли и помнили. И балбесы с мелом кинулись прочь, хотя один и успел вляпать Андрюшке по глазу.
Мне в голову приходит наконец простая догадка: Роська знает эти подробности явно не понаслышке. Эту догадку я высказываю вслух, и Роська со вздохом соглашается:
— Ага… Рубашка немного порвалась тогда…
— А мама как отнеслась к этой истории?
— С пониманием, — скромно говорит Роська. — Она ведь у меня справедливая… Ой, вон она идет!
В сумерках уже трудно разглядеть прохожих, но кто же не узнает свою маму!
Роська срывается маме навстречу. Я тут же убеждаюсь, что она действительно относится к сыну с пониманием, но понимает кое-что по-своему.
— Ты что, еще дома не был после школы? — спрашивает она, уклоняясь от излишне горячих объятий.
— Нет, я был… маленько.
— Так «маленько», что не было времени переодеться? Так и носишься с часу дня до вечера?
Роська в самом деле «носится» в школьной рубашке, даже галстук не снял. Он озабоченно переступает тощими ногами в съехавших светлых гольфах. Потом быстро оглядывается на меня. Но я отодвигаюсь в полный мрак — под ветки акации с громадными высохшими стручками (они тихонько скрежещут, как жестяные). Роськина мама — человек настроения, под горячую руку может попасть и мне. А потом нас обоих с Роськой загонят домой. Его — готовиться к школе, меня — пить чай.
— Ты хотя бы пообедал? — спрашивает мама Роську строго, но без особой надежды.
— Ага. В школе…
— А уроки?
— Я сделал. Тоже еще в школе,
— Все?
— Ага. Почти…
— Ах «почти»! Кстати, почему Клавдия Ивановна опять зовет меня завтра в школу? Мне звонили…
— Ой, это не из-за меня! Это в родительский комитет насчет ремонта…
— Знаю я этот ремонт. Ну-ка марш домой.
— Мам…
— Что «мам»? «Мам» за тебя будет делать домашние задания?
— Ну, я же скоро! Мы сейчас додеремся!.. А то нас и так трое! Ну, ма-ма… Ты у меня хорошая… — Он умеет мурлыкать и подлизываться.
— Нечего тут ворковать. «Хорошая»…
— Мамочка, ну всего пять минут…
Роська знает, что, где пять, там и пятнадцать. А там и полчаса. Мама это знает не хуже его. Она из тех мам, которые в свое время вместе с мальчишками рубились на деревянных мечах. Но, с другой стороны, уроки. Это дело первостатейной важности. Сначала уроки, потом уж забавы, кто этого не знает? Кто с этим спорит?
Но для Роськи и для других мушкетеров предстоящий бой — не забава. Это очень важное дело, это их сегодняшняя боевая жизнь. И не может он уйти, бросить друзей. Тем более что их тогда останется двое против четверых!
— Учти! Через пятнадцать минут быть дома, — говорит мама, зная, что через полчаса придется выходить на балкон и включаться в перекличку:
— Роська! Сколько можно звать!
— Шурик, домой!
— Алексей! Тебя на аркане тащить?
— Дима! Я сейчас пошлю за тобой папу!
(А цикады — все громче, а луна — все выше и ярче…)
Но это будет еще через целую вечность — через полчаса, а то и больше. А пока с дальнего края площадки несутся боевые кличи: кончилось перемирие между гвардейцами кардинала и мушкетерами де Тревиля. Роська сует под мышку зазубренный клинок, поддергивает гольфы — тем же движением, каким д'Артаньян поддергивал перед схваткой ботфорты, — распрямляется и… гибкой пружиной срывается с места.
И… нет, я не ошибся! Вдоль каменного белого забора туда же мчится еще один боец — толстоватый, запыхавшийся, но полный боевого рвения. Андрюшка вырвался на волю!
Он спешит и с размаху натыкается на прохожего. Точнее — на прохожую. Я слышу раздраженный и какой-то жирный голос:
— Что вы тут носитесь! Некуда ступить, только и мельтешат под ногами!
Хозяйки голоса почти не видно, однако я представляю крашеную даму с кошелкой и тяжелыми серьгами. Такая ни в каком детстве не сражалась на мечах.
— Играть, что ли, нельзя? — огрызается Андрюшка.
— Нашли где играть! На улицах! Я вот скажу родителям, я их знаю!
— А это не ваши улицы! — отвечает Андрюшка, рискуя заработать новые неприятности.
