Самое глупое в таких случаях спрашивать: "Что случилось?" В ответ будет или досадливое дерганье плечом, или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего…" Если даже мама или отец спрашивают, и то… А если незнакомый дядька, которого черт принес не вовремя!
Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:
— Ну?
Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:
— Чего?
Я проговорил осторожно:
— Вот и я думаю чего? Так просто люди не роняют слезы среди бела дня.
Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:
— Вам-то что…
Тут не было ни грубости, ни желания огрызнуться. Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?
Я придвинулся к нему на два сантиметра.
— Как «что»? Просто увидел, когда мимо шел…
— Ну и шли бы… — опять всхлипнул он.
— Интересно ты рассуждаешь. У одного человека слезы, а другой, значит, топай мимо, как на прогулке…
Мальчик всхлипнул сердито и решительно. Нагнулся еще ниже, дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:
— Ну и что? Ну и топают сколько угодно.
— Дело хозяйское. А я вот не могу, характер такой дурацкий, — с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).
Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.
Галстук не помог, глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли неловкости за слезы. Эти серые мальчишкины глаза неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.
Нет, не получилось разговора, не сумел я. Что-то не так сказал… Мальчик поднял ранец, застегнул, стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.
— Не уходи, — попросил я. — Может, я смогу тебе помочь.
Он равнодушно качнул головой:
— Никто не поможет.
— А все-таки, — сказал я с осторожной настойчивостью. — Сперва кажется, что никто, а потом находится выход… Ты ведь не знаешь, что я могу.
Мальчик опять взглянул мне в лицо. Мигнул. Чуть свел маленькие выгоревшие брови. Как-то иначе он сейчас глядел. Помягче. Даже чуточку улыбнулся.
— Время-то вернуть все равно не можете.
"Время вернуть не могу", — подумал я. Но не признался в этом и спросил:
— А зачем?
Он как-то еще больше обмяк, бросил опять ранец и сказал с грустной доверчивостью:
— Потому что вот так получилось… Все пошли на экскурсию на крейсер, а меня — домой… Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.
Вот оно что… Как же мальчишке хотелось на корабль, если дело дошло до слез!
Я мысленно прокрутил в голове список всех знакомых, которые имеют отношение к флоту. И тех, у кого родственники и знакомые имеют отношение.
— С этой экскурсией и впрямь дело безнадежное. Но я могу договориться! Чтобы тоже на крейсер или на какой-нибудь эсминец. Или хочешь на яхту? Большая яхта — это целый парусный корабль! И прокатиться сможешь!
Глаза у него быстро высыхали. Но ответил он серьезно и грустно:
— Да нет… Не в этом же дело.
— А в чем? Обидно, да?
Он ничего не сказал, только бровями шевельнул: и обидно, мол, и еще есть причины, сразу не объяснишь. Потом улыбнулся:
— А я вас помню.
— Да ну? — обрадовался я. Но не удивился. Мне приходилось встречаться с ребятами в десятках здешних школ.
— Вы в нашем классе выступали. В прошлом году.
— А в какой школе?
— Да не в школе. Мы в библиотеку приходили.
В Центральной детской библиотеке я встречался со школьниками множество раз. И чаще всего с третьеклассниками. Почему-то именно этот народ любили водить туда учительницы и воспитательницы с продленки.
— Вы нам сказку про ржавых ведьм рассказывали… — напомнил мальчик.
— А-а! — сказал я. Про ведьм я рассказывал неоднократно. Но чтобы подержать разговор, я «вспомнил»: — Ты, кажется, тогда еще вопрос задал: "Скоро ли эту сказку напечатают?"
— Нет… — мальчик улыбнулся чуть снисходительно. — Я вопросов не задавал, я позади всех сидел… Да вы меня все равно не вспомните, нас вон сколько было. А меня даже на карточке нет.
— На какой карточке?
— Ну, мы тогда фотографировались вашим аппаратом помните? Вы потом Тамаре Ивановне карточки для всего класса прислали.
Я вспомнил наконец! Вспомнил молодую и веселую Тамару Ивановну, ее шумный класс, толстую девочку Лену, которая сочиняет стихи, белобрысых близнецов Женьку и Федю, высокого тоненького Кирилла, который читал свой смешной рассказ про непослушную кошку… Но всех разве упомнишь!
— А почему тебя нет на карточке?
— Да так… Я не люблю сниматься, всегда какой-то смешной получаюсь… Наши ребята на заборе расселись, я за акацию задвинулся. Только ноги получились, которые из-за веток свесились.
— Ну вот, посмотрю на снимок и буду теперь знать — это ты сидишь за акацией, твои башмаки торчат.
— Ага… У меня один сандаль расстегнулся и еле на ноге висел…
Мне что-то смутно вспомнилось… Стоп…
— Слушай-ка, а на других снимках тебя нет? Мы ведь тогда много щелкали.
— На одном есть, только вдалеке. Там, впереди, Ленка Ловицкая стоит, у которой стихи, помните? И еще девчонки. А я сзади, на турнике вниз головой. А Тамара Ивановна меня поймать хочет…
— Да! — сказал я. — Она боится и кричит: "Ну-ка, слазь! Шею свернешь, Сандалик!.." Это ты Сандалик?
Он шмыгнул носом, неловко заулыбался и кивнул.
Сейчас я уже хорошо помнил тот веселый час в просторном дворе библиотеки. Озорной стук подошв, смех, боевые кличи мальчишек, визг девчонок. И оклики наперебой: "Саньчик, Сандалик! Светку держи, она мою брызгалку стащила!.. Сандалик, иди к нам!.. Сандалик, тебя Тамара Ивановна зовет!"
Теперь мы были, можно сказать, давние знакомые.
— Сядем, Сандалик.
Он послушно сел рядом со мной на камень.
— Веселое у тебя прозвище. Ребята придумали?
Сандалик улыбнулся, кивнул. Но тут же насупился, сорвал сухой стебель, стегнул им по камню, сказал неохотно:
— Только это еще давно, в старой школе. А сейчас мы переехали, тут недалеко. И школа другая…
И сразу стало понятно, что не в радость Сандалику этот переезд и новая школа. И что хотя он отвлекся разговором, но обиду свою и слезы свои помнит.
Я спросил поспешно:
