— Петрович, обряди-ка юнгу в жилет, — вроде бы шутя сказал дядя Сережа. — Смоет самого главного человека — будет некомплект…
У Саньки захолодело под желудком, и он без споров дал отцу застегнуть на себе надувной жилет (от которого неприятно и тревожно пахло резиной).
— Иди-ка на тот борт, — сказал папа.
Санька на четвереньках через рубку выбрался к противоположному борту. Яхта взлетела и пошла вниз опять. Ее и раньше качало, но не так, без угрозы. И не было тогда летучей пены, которая теперь шмякнула Саньке в лицо. Санька снова вцепился в поручень.
Ничего особо страшного не случилось. Никакое крушение, конечно, не грозило. Просто Санька впервые ощутил, какое оно всемогущее, море, и как шутя кидает яхту в ладонях. Такую большую, тяжелую, которая совсем недавно казалась надежной, как линкор.
Ветер нарастал, негромко и басовито запели ванты и штаги.
"А крен-то…" — подумал Санька.
В двух кабельтовых с таким же креном летел «Орион» с громадными треугольниками парусов…
Они были на траверзе Константиновского равелина, когда Санька услышал дяди Сережину команду:
— К повороту фордевинд…
Один из матросов сказал что-то неразборчивое. Дядя Сережа ответил:
— Людей-то смешить… Повернем.
Рядом с Санькой остановились двое: отец и молоденький студент Миша. Отец взял Саньку за жилет. Яхта вдруг круто пошла влево. Стальное бревно гика по размашистому полукругу пронеслось над головами и грянуло по вантам правого борта.
— Вы что спите! Почему не сдержали?! — отчаянно заорал дядя Сережа. — К медузам захотели?
Яхта вздрогнула и загудела, как громадная гитара, которую уронили на бетон.
Правый борт стремительно клонился к воде и она залила палубу, Санькины ноги. И было ясно, что этот неудержимый крен будет нарастать и «Кодор» уйдет в воду совсем. Сейчас!
Санька вцепился в отца и завопил:
— Папа!!
— Ты что?! — крикнул отец.
Яхта медленно выпрямлялась.
Дядя Сережа сказал от штурвала:
— Петрович, наветренный стаксель-шкот потрави. Кроме тебя, тут все салаги.
"Салаги" нерешительно хихикали. Отец оттолкнул Саньку к Мише и шагнул к лебедке стаксель-шкота.
"Кодор" полным курсом мчался к проходу в портовых бонах. Он звенел от ветра. Но это был уже не опасный звон. Санька рванулся из Мишиных рук и, коченея от стыда, замер у релинга…
Потом, когда ошвартовались у бочки под защитой Александровского мыса, Санька помогал убирать паруса, сматывал шкоты, но никому в глаза не глядел. Только в палубу глядел.
Папа сказал:
— Ну, хватит уж переживать.
Дядя Сережа спросил:
— Что закручинился, гардемарин?
Санька краснел и сопел.
— Перепугался маленько, а теперь страдает, — сказал папа.
— Ну и что за беда? — усмехнулся дядя Сережа. — Я и сам перепугался. Думал, мачта полетит.
Со стыдом и беспощадностью к себе Санька проговорил:
— Вы думали — мачта, а я думал, что потонем.
— Вот беда-то! — опять возразил дядя Сережа. — Спроси отца, сколько раз каждый моряк думал, что потонет! Это с каждым случается.
— Но любой не орет, как я, — добивая себя за трусость, сказал Санька.
— А разве ты орал? — удивился дядя Сережа. — Петрович, он разве кричал что-то?
— Я не слыхал, — сказал папа.
— Саня, это ты, наверно, мысленно крикнул. — Дядя Сережа похлопал его по плечу. — Это ничего, бывает…
Но Санька себя казнил до конца:
— "Мысленно"! На все Черное море…
— Ты вот что скажи… — дядя Сережа стал серьезным. — Ты так испугался, что больше не пойдешь с нами? Или пойдешь?
Санька с надеждой глянул в бородатое коричневое лицо капитана.
— А возьмете?
Дядя Сережа и отец засмеялись.
Санька подумал, повздыхал и тоже улыбнулся.
Но вечером, уже в постели, он думал, засыпая: "Это даже и не шторм, а так, шквал небольшой… А как же было там, на "Везуле"?"
Девятый бастион
Ночью разгулялся ветер. Утро было без дождя, теплое, но облачное. Ветер градом сыпал на асфальт созревшие каштаны, срывал с акаций мелкую чешую листьев, а большие подсохшие листья платанов (похожие на игрушечные дельтапланы) кружил над мостовыми и чиркал ими по скользким крышам разноцветных машин. Облака были быстрые и неплотные, мелькало чистое небо.
С причала у Графской пристани я поехал на катере на Северную сторону. Там надо было встретиться с ребятами в одном школьном музее. Катер сильно болтало. А за грядой волнолома вздымались белые взрывы прибоя. К Константиновскому равелину неслись из открытого моря белогривые табуны громадных волн.
Я подумал, что, если шторм еще поднажмет, рейд, чего доброго, закроют. Добирайся тогда в центр города вокруг бухты, через Инкерман…
Эта беспокойная мысль царапала меня все время, пока шел разговор в музее. И к причалу на Северной я возвращался с тревогой. К счастью, катера ходили. Но болтало их так, что было даже удивительно: почему рейд все еще открыт? Палубу захлестывало, немногочисленные пассажиры укрывались в салоне…
В гостинице пожилая добродушная дежурная сказала мне:
— К вам тут мальчики приходили. Цветы принесли да еще что-то… Я вам в номер унесла.
— Что за мальчики?
— Двое, небольшенькие такие, с портфелями… Сказали, что еще, может быть, придут.
В номере в бутылке из-под кефира стояли три пунцовых георгина каждый размером чуть не с арбуз. А рядом лежали на столе несколько раковин-рапан. Одна очень большая, с кулак. Оранжевая внутренность рапан еще пахла морем, там был мокрый песок. На бугорчатых серых боках — зеленые нитки водорослей.
Раковины я вымыл под краном. В двух оказались глубоко спрятавшиеся моллюски. Я пожалел живых тварей и решил потом выкинуть эти две раковины в море.
В дверь постучали.
— Вот они, гости-то, опять припрыгали, — сказала дежурная.
Смущенно посапывая и улыбаясь, в дверь проникли Санька и Юрос. Разом сказали "здрасте".
Я обрадовался и удивился. Удивился, что они вместе. При первой встрече мне показалось, что Юрос глядел на Саньку с ревнивой подозрительностью. И я знал, что прежде они были едва-едва знакомы.
Может, и сейчас Юрос увязался за Сандаликом из ревности? Или из принципа: почему, мол, этот идет, а мне нельзя?
Но нет, они смотрели друг на друга по-хорошему. А на меня весело, но капельку виновато: все-таки непрошеные гости.
