— Н-не знаю, — сказал я.
— Нет, по-моему, надо, чтобы всегда было правильно, — вздохнул Сандалик. — Наверно, надо было, как я сперва хотел…
— А что ты хотел?
— Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим… Но я не знал с кем. А одному не забраться…
— Давай! — молниеносно зажегся Юрос.
— Такие дела уже случались, — сказал я. — Не так уж давно. С баркентиной.
— С какой? — разом спросили Сандалик и Юрос.
— Ну, с «Кропоткиным». Из которого ресторан у Артбухты сделали… Когда его только открыли, в Севастополь как раз приехал один молодой поэт. Димой его звали… Купил он банку масляной краски и ранним утром во-от такими буквами написал на борту: "Севастопольцы! Зачем превращать корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.
— А дальше? — сказали Сандалик и Юрос опять вместе.
— А дальше была милиция, скандал. Выставили из города. Потом грандиозный штраф… Но не в скандале дело.
— Дело в том, что ресторан там по-прежнему, шашлыками воняет, — с отвращением сказал Юрос. — Мы тогда хотели поиграть на палубе, а какой-то дядька как заорет…
— Самое обидно вот что, — сказал я и как бы увидел перед собой живого Диму — черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными глазами (в детстве он был, наверно, похож на Юроса). — Получилось, будто он сделал вред городу. А на самом деле он любил Севастополь отчаянно. Он про него даже повесть писал. Повесть-сказку про будущий Севастополь.
— Ее напечатали? — быстро спросил Санька.
— Не успел он дописать, умер. Совсем неожиданно… Будто сгорел. Сердце больное…
Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом семьдесят седьмого года здесь, в Севастополе, Дима выхаживал моего двенадцатилетнего сына Пашку, схватившего какую-то стремительную лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жизни, сделался ласковым, рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками и уверял, что уже завтра от болезни не останется и следа. То ли Димина уверенность помогла, то ли медицинские познания (у Димы за плечами были три курса мединститута), но Павлик действительно поднялся на следующий день. Мы поехали в Херсонес, и Дима рассказывал об удивительных свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.
Потом он сказал, что здесь, в Херсонесе, развернется начало его повести-сказки о мальчишках будущего, которые живут в замечательном городе у моря. Сейчас я вспомнил про это и подумал: об истории Севастополя написано много, о нынешних его днях тоже кое-что есть, а в будущее, кажется, никто еще не заглядывал. Только Дима попробовал, да еще Сандалик в те минуты, когда приходили мысли о мальчике из нового тысячелетия…
По Катерной, где ветер толкал нас в спину, мы вышли опять на Шестую Бастионную и у маленькой оборонительной башни свернули налево, к лестнице Крепостного переулка.
— А все-таки правильно он написал, — вдруг сказал Санька.
Юрос встряхнул головой:
— Что?
— Там, на борту…
— А-а, — понимающе отозвался Юрос.
"Правильно, — подумал я, потому что в глубине души всегда верил в правоту таких яростных и бескорыстных поступков. — Но сам я не решился бы…"
Санька словно опять угадал мои мысли:
— Вы ведь сами про такую баркентину писали в своей книжке. Что нельзя так с кораблями поступать…
— Да. Но в книжке проще. Все можно свалить на ее героев: это, мол, не я, а они…
— А вы и про памятник напишите в книжке, — вроде бы шутя, но с настойчивой ноткой предложил Санька.
Я усмехнулся:
— Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда…
— А что про меня писать? — искренне испугался Сандалик.
— Что-нибудь. Рассказ или повесть.
— Зачем? Я же… обыкновенный.
— Я тоже обыкновенный, — сообщил Юрос. — А про меня есть рассказ. "Вечерние игры" называется, в «Пионере» печатали… Только там все перепутано.
— Во-первых, не все, — уязвленно произнес я. — Во-вторых, не перепутано, а творчески переработано. Рассказ — это тебе не заметка в стенгазете. В нем главное — художественный образ. А из тебя, если без переработки, какой образ? Одна дурь да царапины…
— А в рассказе что? — выдал критическую мысль Юрос. — То же самое. Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.
— Еще не поздно…
— Поздно уже, — проницательно заметил Юрос. — Теперь у Сандалика очередь в это самое… в образ влезать.
Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А Сандалик по-прежнему был серьезный. Видимо, он оставался мыслями на бастионах, потому что вдруг сказал мне:
— А я раньше думал, что вы про старину пишете, про Нахимова и Корнилова… Это когда мы еще не совсем познакомились.
— Нет, — вздохнул я. — Пытался только про фрегат «Везул», да и то не вышло.
— А про войну вы тоже не пишете? Ну, не про старинную, а про последнюю?
— Нет… — снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня. Они сами тогда воевали, а я был мальчишкой — меньше Саньки и Юроса. Когда книга пишется о жизни и смерти, рассказывать надо о том, что испытал сам.
"К тому же, — вдруг подумал я, — все, что было, это уже было. А когда я пишу о вас, я пишу о будущем…" Но конечно, ничего такого я им не сказал. Это прозвучало бы трескуче и явно не к месту. «Будущее» с растрепанными ветром волосами шлепало рядом со мной просохшими кедами и сандалетами и хотело более простого разговора.
Я объяснил слегка насупленно:
— Что поделаешь, кто-то должен писать и про ваш Девятый бастион.
— Конечно, — сказал Юрос, будто все само собой разумелось.
В это время мы вышли к верхней площадке лестницы. Лестница убегает вниз вдоль желтой стены с бойницами, которая осталась от Седьмого бастиона.
Здесь я всегда останавливаюсь хоть на полминуты. Невозможно не остановиться. Видно отсюда полгорода, и красотища такая, что радость подкатывает и в то же время тоска: почему опять надо уезжать?
Облака с солнцем вперемешку неслись над большими домами и грудами деревьев, над мачтами судов и сигнальными вышками. И над куполом собора, где нашли последнюю гавань четыре знаменитых адмирала — те, кто до конца отдал себя флоту и этому городу. И может быть, не случайно собор казался похожим на вставший из-за края моря корабль…
Мальчишки смотрели туда же, куда и я. Сандалик почесал об острое плечо подбородок, быстро глянул на меня и спросил:
— А как вы думаете, если бы Корнилова и Нахимова не убили, наши отдали бы тогда Севастополь?
