– Плохо выгляжу? Ладно, не убеждайте в обратном, я по вашему лицу понял. Итак, к делу. Я пригласил вас, потому что… – Он стушевался, но все же нашел в себе мужество признаться: – Потому что боюсь. Да-да, боюсь. Ким слов на ветер не бросает, я его знаю.
Лицо редактора исказила мука. Степе стало немного неловко от подобного откровения, все же он видел перед собой мужчину, а мужчина и трусость несовместимы. Заречному всегда бывало неловко, когда из человека лезла его настоящая, низменная суть, а он этого не скрывал, не стеснялся. В такие моменты Степе становится еще и скучно, ибо человек раскрывался полностью, с ним становилось уже неинтересно.
– Вы говорите о нем как о живом, – вступил в диалог опер.
– О живом? Вот-вот, в этом все и дело, – торопливо подхватил Медведкин. – Понимаете, я был на похоронах, я видел Рощина в гробу, гроб закрыли крышкой, опустили в яму, забросали… Я видел все это своими глазами. Но… встретил его позавчера вечером у редакции. Идемте к окну… Вон там он стоял, чуть-чуть наискосок, на другой стороне улицы. Я видел его как вас! Живого и невредимого. Мне стыдно было признаться при всех, но он меня ударил… по лицу. Он дал мне пощечину, представляете? Лучше бы нож в сердце вонзил.
Медведкин прикрыл веки и очень тихо застонал.
– Скажите, – осторожно прервал стоны Степа, – у него были причины так поступить? Только откровенно, хорошо?
– Хорошо, – очнулся Арнольд Арнольдович, шмыгнул носом и заговорил не торопясь, доверительно: – Понимаете, Степан, я сейчас скажу вам то, чего ни одна сволочь из нас не скажет. Они все будут молчать и фальшиво удивляться, почему к ним пришел покойник. Иезуиты! Инквизиторы! А я не удивляюсь, я ждал этого… Ну, или чего-то подобного. Господи! Это был камень на моей шее, петля, которая душила меня. Я виноват перед ним, очень виноват. С Кимом поступили… подло. И я тоже. Он был, как бы вам это точнее сказать… он был сила, да, сила. И дело не в деньгах, которых у него было очень много, а в чем-то другом. Внутри он был глыба. Но в нашем городе, – Медведкин перешел на шепот, – непозволительно быть глыбой. Что вы! И его оклеветали, разорили, а в довершение ко всему посадили. Представляете? Еще его предали! А знаете, кто предатели? Я и Бражник. Мы оба. Вообще-то его предали все, кому он делал деньги, – друзья, сотрудники… И вот Ким вернулся.
Степа про себя подумал, что редактору срочно нужен врач-психиатр.
– Так он жив? – осторожно спросил Степа.
– Да! – торжествующе заявил Медведкин, улыбаясь.
– А как же тогда «лежал в гробу»? Как Рощин исчез из часовни? А ведь вы в него стреляли и, судя по всему, попали.
– Откуда вы знаете? – переменился в лице редактор, сразу посерьезнев и помрачнев. И вдруг проявил парадоксальную для помешанного сообразительность: – А, да, ведь должны остаться следы от пуль… да-да, следы. Но я не стрелял. У меня нет пистолета. И стрелять я не умею. Знаете, я бы не стал стрелять, даже если бы имел пистолет. Я уже один раз убил… Не смотрите на меня так, я выражаюсь фигурально, ведь все равно я тоже помог Киму отправиться на тот свет. И сегодня ночью именно тот факт, что в него наверняка попали, меня сильно потряс. В Кима стреляли, а он… немыслимо. Я не знаю, как объяснить это. Может, вы объясните?
– Извините, пока не могу. Жду, что это сделаете вы.
– И я не могу. Боже мой! – схватился за голову Медведкин. – Неужели есть и бог, и тот свет, и придется там отвечать за свои поступки здесь? Страшно. Что я скажу? Что испугался и лжесвидетельствовал? Что по моей вине умер человек? Кого же я испугался? Ежова, этого негодяя, Туркиной – подстилки белодомовской, Сабельникова, у которого давно белка.
– Какая белка? – С каждой минутой Степану все больше казалось, что у Медведкина крыша отъезжает, причем с космической скоростью.
– Белая горячка. В просторечье – белка, – пояснил тот, не глядя на Степу. – Да, наш мэр допился до белой горячки, гоняет чертей. Вы обратите как-нибудь внимание, он все время что-то сбрасывает с себя. Чертей и сбрасывает. Скажите, Степан, – Арнольд Арнольдович поднял просящие глаза на опера, – что же мне делать? Я хочу жить… мне осталось работать два года до пенсии. Знаете, о чем я мечтал? Что буду наконец ходить на рыбалку с внуком, займусь дачей. Мы сейчас печатаем дневники огородника, а на даче я бываю крайне редко, все жена да дочь… Мечтал перечитать классику, резать из дерева фигурки – в общем, делать все, что хочется, а не что надо. Я хотел, наконец, ощутить себя независимым. Ах, Степа, как же бывает велика жажда независимости! Я хотел свободы. Понимаете – свободы! И вот пришел Ким… Неужели я так и умру, не освободившись? А?
«Нет, он не сумасшедший. Он трусливый и подлый говнюк», – вывел Степа. Теперь ему не было жалко редактора, потому что раскаявшийся грешник должен быть готов принять наказание. Арнольд Арнольдович, напротив, наряду с раскаянием страшно боялся Кима и был уверен, что наказание обязательно придет от покойника. «Что заставило Рощина вернуться с того света? – думал Степа, уже не слушая излияния Медведкина. – Они ведь боятся его все семеро. Боятся панически, до смерти».
– Куда вы? – дернулся Медведкин. – Я же не договорил.
Степа не заметил, как очутился у двери. Он резко развернулся и, увидев плаксивое выражение на лице редактора, не смог подавить брезгливость:
– Я иду работать. У меня всего десять дней, чтобы разобраться с вашим Рощиным, а вы придумали очень неудачный способ сделать из меня телохранителя. И еще знаете, что мне хочется вам сказать? Чтобы не дрожать от страха, что за вами придут с того света, надо было жить по совести. До свидания.
– Простите меня! – перегородил собой дверной проем Медведкин, он нервно мял руки, речь его стала торопливой и обрывочной, он все время проглатывал комок то ли страха, то ли волнения, стоявший в горле. – Я опять сделал что-то не то. И так всю жизнь: я делаю не то и не так. Я не потому вас позвал сюда, что хотел спрятаться за вашей спиной.
– А зачем? – зло огрызнулся Степа.
– Я хотел попросить вас… Если вы найдете Кима… то есть обнаружите его… если он каким-то образом остался жив… я прошу вас: не выдавайте его. Что бы он ни сделал с нами, он будет прав. А вы не выдавайте его, не дайте вновь торжествовать этим палачам.
Степа, подивившись странностям редактора и понимая, что вразумительного рассказа о Рощине от него не добиться, выскочил на улицу. Автомобиль стоял неподалеку. Но Заречный не спешил сесть в него. Он постоял немного на пороге редакции, глядя на то место, где, по словам Медведкина, ему явился призрак Рощина. Который, оказывается, еще и драчун. Что он был за человек, Ким Рощин? Кстати, был или есть? Это тоже надо уточнить. И вообще, следует начать с Кима – что он, кто он и за что он их. А тогда уж думать, где он.
5
Куликовский, выслушав просьбу Степы, поскреб четырьмя пальцами бороду слева. Хлебнул чаю, поскреб ее справа. Затем добавил сахара в чай, долго звенел ложкой в чашке, основательно растворяя сахар, и приступил к неторопливому чаепитию. У Степы терпение лопнуло, и он напомнил:
