За более сильными препаратами можно было попробовать обратиться к дочери (сестра лекарства принимала только в исключительных случаях, так что у нее вряд ли найдется что-то подходящее), но Роберт Ринатович пока медлил и сам не понимал почему. Вроде бы ничего удивительного: не спится старику, что здесь особенного? Но нутром он чувствовал, что рассказать об этом равносильно признанию в чем-то нечестивом, стыдном. Так что Роберт Ринатович молчал.
И все-таки, что же сегодня – среда вроде бы? Или четверг? Он вздохнул. Больно, как же больно от того, насколько унылой и однообразной стала его жизнь. Дни похожи один на другой, слипаются, как лежащие в потертой коробке старые конфеты, у которых давно прошел срок годности. Не понять уже, где утро одного дня и где – другого. День сливается с вечером, тянется и тянется, а потом подкрадывается ночь… И это хуже всего. Дни его теперь были безнадежны и безрадостны, но ночи – куда хуже. Ночи и вовсе наводили оторопь.
Роберт Ринатович глянул на часы. Семь десять утра. Скоро нужно будет идти завтракать. С пяти утра он сидел за письменным столом – пытался выдавить из себя хоть строчку. Стихов он уже не писал: считал, что стар для поэзии. Услышал, как один известный писатель назвал свой не юный возраст возрастом прозы, и зацепился за это определение, четко понимая, впрочем, что это всего лишь жалкое оправдание. Просто за последние… бог его знает, сколько лет он не написал ни одного стихотворения, которое нравилось бы хотя бы ему самому, не говоря уже о других.
Да и удавалось ли ему и прежде хоть что-то?
В общем, стихотворчество давно его не привлекало, и Роберт Ринатович вздохнул с облегчением, записав себя в старики. Но если у него возраст прозы, то где тогда эта самая проза? Крошечные заметки, зарисовки и несколько статей, написанных в юности, не в счет.
Это было банально и стыдно, но он, даже воображая себя поэтом, всю жизнь собирался написать роман. Видел себя автором серьезного, фундаментального труда, но бежал от письменного стола, как киношный вампир от чеснока. Не забывая, однако, подыскивать оправдания, главным из которых было то, что для крупной прозы нужно созреть, прийти к ней.
В какой-то момент Роберту Ринатовичу стало так противно от себя самого, так совестно за эти беспомощные отговорки, что он заставил себя взяться за перо и несколько лет назад, выйдя на пенсию, наконец начал писать.
Как ни странно, дело пошло. Писательский труд приносил ему наслаждение, заставляя вспомнить изрядно подзабытое удовольствие от работы со словом. Ему хотелось создать сагу о своей семье, рассказать свою историю на фоне истории большой страны. Он желал вдохновенно, поэтично, но одновременно просто и ясно рассказать о том, как складывалась его жизнь, поведать миру о своей любви к Машеньке и о том, как он потерпел крах во всем, что составляло суть его бытия.
Работа продвигалась медленно. Так и не научившись обращаться с компьютером, писал Роберт Ринатович от руки, по многу раз переделывая, перекраивая текст. Он возвращался к написанному, вставлял новые абзацы, вымарывая по утрам то, что с вечера казалось гениальным. За несколько лет не написал и половины того, что собирался, и все же был рад и гордился собой. До недавнего времени.
Серые, холодные январские дни и бессонные ночи внезапно со всей очевидностью раскрыли то, что он всю жизнь прятал от себя. Роберт Ринатович понял, почему так и не смог стать настоящим писателем. Он играл словами, как ребенок кубиками, азартно подбирал рифмы, складывал фразы, ловко пристраивая одну к другой, подгоняя, как умелый строитель.
Вот только творчеством это не было. В том, что он писал, не было искренности, не было души. А уж про недописанный роман и говорить нечего. Теперь он ясно видел, что созданное им – лишь беспомощные, разрозненные прозаические отрывки, которые он, как ни старался, не мог спаять воедино.
Причина же крылась в том, что Роберту Ринатовичу не нравилось сеять и взращивать – он готовился лишь пожинать плоды. И желательно побыстрее. Поэтому с юности и предпочитал стихи: их можно было писать на бегу, на клочках бумаги и сигаретных пачках. Слава, восторг читателей, статьи в журналах, презентации – вот то, чего он по-настоящему жаждал. Всю жизнь он боялся одиночества, страшился сам себя, а потому, едва набросав что-то, срывался и бежал к людям, в толпу. Многоликая, многоголосая толпа гудела и переливалась разными красками, в ней была не так заметна его собственная пустота и немота.
В эту последнюю неделю Роберт Ринатович понял, что подлинный писатель должен желать лишь одного: высказаться. И не столь важно даже, услышат ли – важно произнести. Ему же, по сути, нечего было сказать, нечем было разродиться: его душа, сердце и мозг не вынашивали ни одной стоящей идеи. А если таковые и имелись когда-то, он растрепал их, раззвонил по свету, выхолостил.
Плод не созрел – он сгнил, вися на ветке и оставаясь зеленым. Он был кисловато-горьким на вкус, отравляя Роберта Ринатовича изнутри.
По привычке он еще подходил к столу, садился, перебирал свои записи. Брал в руки авторучку, упрямо водил ею по бумаге, чувствуя при этом, что единственное, чего стоит сделать, – так это взять все свои тетрадки и скормить огню. Только на растопку они и годились, ибо другого пламени разжечь не могли.
Все эти мысли грызли его, мучили. Причиняли даже больше страданий, чем въевшийся в каждую клетку страх. Висящая в неподвижном ночном воздухе фигура, которую Роберт Ринатович видел однажды ночью, породила в нем уверенность, что он сходит с ума. Позже, когда ничего не повторилось, он решил, что ничего на самом деле и не было, и почти поверил себе, пока не случилось того происшествия с Розой. Внучка тоже видела нечто похожее – и это означало, что кошмарная тварь реальна.
И значит, каждая новая ночь могла вызвать ее появление. Каждая изматывающая, бесконечная ночь – ночь при полной луне. Роберт Ринатович понятия не имел, замечают ли три живущих в доме женщины, что полнолуние длится ненормально долго, но сам он давно это увидел. Лунный шар, идеально округлый, без малейшего намека на убывание, равнодушно зависал напротив его окна. Вроде бы полнолуние было как раз в новогоднюю ночь – и с тех пор ничего не изменилось.
Разумеется, он знал, что мифическое изменение формы луны – всего лишь иллюзия. Луна не светит – она лишь отражает свет, и солнце каждый раз освещает ее по-разному, то с одного, то с другого боку. Да, зрительный обман, но какой реальный, какой правдоподобный! Не все ли в жизни вот так же лживо? Быть может, все, что происходит с ним самим, с ними всеми, тоже не более чем иллюзия?
А может, мир вовсе и не изменился, в нем все идет по-прежнему, он лишь повернулся к Роберту Ринатовичу и его семье другой своей стороной – темной и жуткой!
– Почему нет света в окнах других домов? – спросила вчера Роза.
– Ты прекрасно знаешь, многие дома еще не заселены и даже не достроены, – скороговоркой ответила сестра. Настолько быстро ответила, что Роберт без труда сообразил: Римма боится и хочет заставить Розу замолчать. Однако ничего не вышло.
– И что? – вскинулась девушка. – Раньше мы почему-то видели свет в некоторых домах. А теперь кругом полная темень! И фонари не горят, только луна…
