Он еле успел добраться из Певлора в Тобольск до ледостава.
После поездки в Москву Пантила не находил себе места. Всё, что он делал в Певлоре, казалось ему недостаточным. Сила веры, которую он увидел в главном городе русских, требовала его участия.
— Отче, — виновато сказал он, боком присаживаясь на скамейку напротив Филофея. — Меня бог зовёт.
— Ты о чём, Панфил? — Филофей вглядывался в смущённого остяка.
— Я обещал, что дам богу Ермакову железную рубаху.
— Помню, — кивнул Филофей.
— Хочу на Конду, — признался Пантила. — Рубаху шаман Нахрач прячет на Ен-Пуголе. Там стоит Палтыш-болван нашей Анны Пуртеи, Старик-С-Половиной-Бо-роды. Я зиму буду жить в Ваентуре и узнаю, где Ен-Пугол. Летом ты приплывёшь, и я проведу тебя туда. Ты Палтыш-болвана сожжёшь, я рубаху для бога возьму. Я хочу благое слово от тебя.
Григория Ильича будто окатили холодной водой. На Конде — Айкони!
— Дело доброе, — задумчиво произнёс Филофей. — Шаман Нахрач — оплот язычества, а власть его над вогулами зиждется на тайне великого истукана. Свергнем идола — свергнем и Нахрача, и вогулы откроются для крещения.
— Нахрач бесами повелевает.
— Потому и боюсь. Жизнь твоя, Панфил, мне дороже подвига.
— Там моя тайга. Я не погибну, — твёрдо возразил Пантила.
Григорий Ильич, волнуясь, сломал в пальцах перо.
— Вотче, дозволь йи мэне з Панфилом поихаты, — вдруг сказал он.
Пантила и Филофей посмотрели на него с удивлением.
— Мы образа вызьмэмо, о вэре вогулычам будэмо говорыти.
— А тебя, Гриша, что в леса зовёт? — проницательно спросил владыка.
Григорий Ильич отвернулся, побледнев. Филофей усмехнулся.
— Может, и разумно мне вас двоих на Конду послать? — он задумчиво поправил на плошке покосившуюся свечу. — Не знаю… Просить о таком я не могу, но ежели вы сами дерзаете…
— Дэрзаю, вотче.
— Ну, хорошо, коли так… Однако ж снарядить вас надобно как должно. Не только иконами, но и припасами, ружьями, одёжей и подарками.
— Лёд встанет крепко, мы поедем, — сказал Пантила. — Дай благое слово.
— Благословляю, — со вздохом ответил Филофей. — Вам служенье.
В эти дни в Тобольск вернулся Касым.
Назифа ждала его с нетерпением. Она была совершенно здорова и только изображала болезнь, чтобы Хамуна почувствовала себя свободной и сбежала к своему меджнуну. Преодолевая отвращение, Назифа тайком пила настойку из корня аира, и её тошнило; табиб Муд-рахим едва не плакал, не в силах разгадать причину нездоровья Назифы. Уловка сработала: Хамуна куда-то уходила из дома. Потом Назифа заметила на запястье остячки новый браслет с бирюзой. Глупая дикарка даже не подумала прятать его. И это несказанно облегчило Назифе дальнейшее исполнение замысла. Назифа никак не могла решить, как ей выдать Хамуну. Какое время выбрать? Поверит ли ей Касым без доказательств? Без них дело может провалиться: Касым побьёт Хамуну — и простит её, оставит в доме, не отлучит от себя. А браслет покажет Касыму всё: измену и любовь Хамуны к чужаку. И Касым обнаружит браслет сам, без всякого содействия со стороны Назифы.
Касым приехал домой мрачный, опустошённый, униженный. Назифа догадалась, что он потерпел поражение и не сумел выкупить офицера, на которого возлагал такие большие надежды в борьбе с губернатором. Хоть это чувство было недостойно верной жены, Назифа обрадовалась неудаче мужа. Обозлённый, он накажет Хамуну куда более жестоко, нежели наказал бы в добром расположении духа. И Назифа ничуть не жалела дикарку.
Касым надолго затворился в своих покоях, а потом вышел, сразу прошёл на женскую половину и приказал Бобожону приготовить для него Хамуну. Назифа, вслушиваясь, застыла у полога, закрывающего дверной проём.
Касым бережно усадил Хамуну на край ложа и сел рядом с ней.
— Мои глаза томились по тебе, лола урмондан, — сказал он. — Мои руки томились по тебе. Моё сердце томилось.
Он погладил её по голове, провёл пальцем по лицу, нежно потрогал её губы, отодвинул волосы с уха и качнул серёжку. Хомани покорно ждала и глядела в пол — на рисунок ковра. Сейчас её муж овладеет ею, а она крепко зажмурится и представит князя, и ей будет хоть немножко хорошо.
— Ты — отрада в моих горестях, Хамуна. Ты — Джан-нат, прекрасный сад, где моя душа упивается бесконечной радостью.
Он взял её руки в свои ладони, поднёс к лицу и поцеловал.
Он почувствовал твёрдый браслет и, удивляясь, приподнял рукав Хамуны. Он никогда не дарил ей браслетов для рук, только золотые цепочки с подвесками-хамсами, в которые были вставлены шарики из сердолика или яшмы. Цепочки так красиво обвивали тонкие запястья Хамуны…
— Откуда у тебя эта вещь? — растерянно спросил он.
Назифа услышала утробный рык Касыма, рык, в котором звучали ярость и гнев смертельно оскорблённого мужчины. Потом раздался шум движения, треск разрываемой ткани, звон упавшего кумгана, испуганный крик Хамуны. Назифа прижалась спиной к стене и сжала зубы. Сейчас Касым убьёт Хамуну — свернёт ей шею или перережет горло, как Улюмджане. Назифа оцепенела от ужаса — и в то же время сердце её плавилось от чёрного счастья отмщения. Такой страх пополам с блаженством она испытала в жизни всего лишь два раза: когда муж впервые познал её на брачном ложе и когда начались первые родовые схватки, а табиб сказал, что по приметам будет сын.
— Боль! Боль! Боль! — закричала Хамуна.
Назифа не выдержала, откинула полог и побежала на крик.
Хамуна, голая, лежала на полу, вжимаясь в угол, и выла. Касым хлестал её плетью. На руках, на плечах, на спине, на заду и бёдрах Хамуны багровели вздутые от крови рубцы. Лицо у Касыма было искажено, как у шайтана.
Касым схватил Хамуну за волосы и вытащил из угла.
— Кто он? — хрипел Касым. — Как его имя?
Хамуна захлёбывалась от рыданий и судорожно дёргалась.
— Убей её! — торжествующе выдохнула Назифа.
— Назови его! — Касым мотал Хамуну из стороны в сторону, как тряпку.
— Ги… Ги… ри… гори! — пробулькала Хамуна.
Она хотела умереть, не в силах вынести своего малодушия.
— Какой Григорий?! — Касым наклонился к Хаму-не. — Ямщик?! Купец?!
— Он… он ходит в дом бога… на гору!..
Касым отшвырнул остячку и выпрямился.
— Убей её! — страстно повторила Назифа.
Касым вдруг шагнул к Назифе и схватил за горло.
— Что ты понимаешь, глупая женщина?! — заорал он. — Она моя жизнь!
Он толкнул Назифу к стене и стукнул затылком.
— Почему ты не уберегла её, змея? — его глаза были в дыму страдания и безумия. — Почему ты дала вору украсть моё сердце?!
