Назифа ловила воздух ртом и скребла ногтями по стене.
Каким-то чудом рядом появился толстый Бобожон и, скуля, упал на колени, в мольбе обнимая ноги хозяина. Он не хотел, чтобы Назифа погибла.
Касым бросил Назифу, метнулся к Хамуне, легко поднял её на руки и переложил на шёлковую постель, приготовленную для любви.
— Боль! — взвизгнула и дёрнулась Хамуна, когда её истерзанное тело соприкоснулось с тонкими покрывалами.
— Табиба ко мне! — рявкнул Ходжа Касым Бобожону.
Конечно, он не убьёт Хамуну. Как он может отвергнуть эту милость Аллаха? Да, его душа корчится в пекле унижения, но он отплатит всему миру за глумление над его последней любовью. У него хватит и силы, и упорства, и денег. Он отыщет этого Григория. И этот Григорий ответит сполна.
У Касыма уже не было верного Сайфутдина, которому он мог поручить любую работу, и Сайфутдин выполнил бы её без колебаний. Впрочем, нет. Возмездие Касым должен совершить сам, как надлежит мужчине. Он сам вонзит кинжал в грудь соперника, и непременно скажет своему врагу, за что тот умирает, и будет смотреть, как синяя вода смерти затопит глаза врага, и он проводит врага в Джаханнам самыми свирепыми проклятиями, и швырнёт его труп в прорубь, чтобы душа врага вечно скиталась по реке без упокоения.
Но увы: шайтан был хитрее Ходжи Касыма. Через четыре дня Касым узнал, что полковник Григорий Новицкий вместе с ново крещеном Пантилой покинул Тобольск и уехал на далёкую, почти недосягаемую Конду.
Глава 8
С гроша сдача
— Хочешь — так из дома прогони меня, батя, а хочешь — убей, — мрачно произнёс Леонтий, глядя в сторону. — Только молчать я больше не могу.
Он рассказал Семёну Ульянычу всё: как ездил с Касымом на выкуп к ханаке, как увидел Ваньку Демарина, как степняк услышал, что Леонтий — из рода Ремезов, и переменил цену, вместо золота потребовал кольчугу Ермака.
— Мне жалко Ваньку стало, — добавил Леонтий. — Я про него ничего не забыл, батя. Но я его пожалел. Пропадает он.
Семён Ульяныч и Леонтий сидели в мастерской вдвоём.
— Варвара твоя знала? — скрипуче спросил Семён Ульяныч.
— Знала, — вздохнул Леонтий.
— А Сенька знал?
— Знал.
— Про Марею не говорю, а мать?
— Тоже небось догадалась, — поник Леонтий.
— Все, выходит, знали, кроме меня, — покачал головой Семён Ульяныч.
Слова Леонтия выметали из его души всё, что там было, будто ветром выдувало, и оставалась звенящая пустота. Его все предали. И его, и Петьку. Семён Ульяныч ощутил себя одиноким, как подраненная птица, которую стая, улетая по осени на юг, бросила в тундре. Вот это и есть погибель души. Сначала Петьку в омут забвения кинули, потом Ваньке грехи простили, а теперь согласны родовую святыню — кольчугу Ермака — за чечевичную похлёбку отдать. И хотят, чтобы это сделал он, глава рода. Чтобы своими руками вырвал себе сердце и бросил на корм собакам. Нет, не Ваньку они спасают. Ванька — лишь орудие сатаны. Ведь такое коварство — вспомнить давнюю историю Ульяна Ремезова — по плечу не Леонтию, не Ваньке и не Касыму, а только сатане. А сатана ополчился на архитектона. Изводит его самым мучительным образом — стараниями родных людей. Чтобы не враг человеческий, а они — те, кто ближе прочих, — растоптали отцовскую любовь, плюнули на дедово деяние, истребили бессмертную душу Семёна Ульяныча.
Семён Ульяныч не стал спорить с Леонтием, не стал ругать его или объяснять ему что-либо. Между ним и семьёй — стена. Они теперь чужие друг другу. На этом свете у него осталось только одно дело — кремль.
Он взял со стола приготовленные бумаги, скрутил в трубку, обвязал тесёмкой и сунул за пазуху. Потом напялил зипун, намотал кушак и нахлобучил шапку. Не сказав Леонтию ни слова, он вышел из мастерской.
Он ковылял по улице в сторону Никольского взвоза, тяжело опираясь на палку, и ни о чём не думал. Слишком велико было ошеломление от страшной измены, которая вдруг открылась ему и разверзлась вокруг него, превратив мир в бездну. И в этой бездне свою подлинность сохранили только две последние сути — кремль и бог, будто повсюду — бескрайний и бездонный бушующий окиян, и посреди него — малый остров, и лишь над островом — солнце. Буйство незримого окияна словно долетело до Тобольска прозрачной и лёгкой вьюгой: солнце мерцало в белом дыму, по улицам катились снеговые колёса, перекрёстки бурлили, посвистывали ветром острые шатры колоколен, а по склонам Алафейских гор сползали кипящие потоки позёмки.
Семён Ульяныч добрался до губернской канцелярии.
— С дороги! С дороги! — кричал он, грубо распихивая караульных солдат.
Губернатор в последние месяцы что-то зазнался, загордился, выставил служивых у лестницы губернской канцелярии, будто полководец какой.
Матвей Петрович сидел за столом и щёлкал кедровые орешки, сплёвывая в ладонь, а Дитмер зачитывал экстракты челобитных.
— Припиши, чтобы исполнили, а я проверю через полгода, — говорил Матвей Петрович. — Они там в Кузнецке совсем страх божий потеряли.
Семён Ульяныч вошёл, вытаскивая из-за пазухи свой свиток, сдёрнул тесёмку и шлёпнул бумаги перед Гагариным поверх россыпи орешков.
— Сметы и расходы на кремль сделал, — сказал он. — Кирпичным сараям новый чертёж и размеры на железные тяги. На пристани в дровяных складах я уже передал приказчику, чтобы брёвна на слеги положил. И артельщиков уже подрядил глину брать. Я давно приметил хороший обрыв на Сузгуне, и зимой там даже сподручнее — глина колется, не липнет к пласту.
Матвей Петрович выдвинул ящик стола, ссыпал туда кедровый мусор с ладони, а ладонь вытер о штаны.
— Остынь, Ремезов, — вздохнул он. — Не гони лошадей. Не будет работ ни зимой, ни весной. Может, летом что получится, когда подати привезут.
Семёна Ульяныча словно ударили по лицу.
— Это почему? — обомлев, спросил он.
— Не твоё дело.
Дьявол, видно, со всех сторон осадил Семёна Ульяныча: и семейство предало, и любимая работа, которая вроде бы осенью наладилась, вдруг опять полетела в тартарары, в неизвестность, в чёрную яму!
— Но деньги-то светлейший дал! — едва не взвыл Семён Ульяныч.
— Денег больше нет, — отрезал Матвей Петрович.
Уехал сундучок с червонцами светлейшего князя подмышкой у Лексей Яковлевича Нестерова, обер-фискала, и хоть платочком вслед помаши.
— Слушай, Петрович, — закипая, зарычал Семён Ульяныч, — я ведь тебе не холоп, чтобы мной помыкать да насмехаться! Я мастер городовой!
Все неудачи, все горести последнего времени подступили ему к горлу.
— Думаешь, со мной, стариком, что угодно можно творить? Утрётся колченогий? С гроша сдачи не сдают?
— Не в тебе причина, Ремезов! — раздражённо ответил Гагарин.
