Кяфира следовало остановить. Татары не раздумывали и не колебались. Удар в ухо сшиб Табберта на землю.
Табберт выронил и тетрадь, и грифель. Он тотчас вскочил, увидел татар — и новый удар свалил его с ног.
— Что вам делать? — гневно заорал Табберт с земли.
Но татары не обратили внимания на его вопль.
— Я офицер! — Табберт попытался подняться, но снова упал под ударом.
Татары молча молотили чужака рукоятями грабель и вил. Табберт перекатывался под ногами противников, закрывая голову, и татары пинали его в плечи и рёбра, в грудь и живот. Наконец Табберт почувствовал, что избиение прекратилось — но его тотчас схватили и куда-то поволокли. Он понял, что сейчас его скинут с края пропасти в Иртыш, и бешено задёргался.
— Я жаловать!.. — успел выкрикнуть он и очутился в пустоте.
Высоченная Искерская гора почти отвесно обрывалась в тёмную, грязную и бурную воду. Иртыш, вздутый весенним паводком, под глиняной стеной вскипал жёлтой пеной. Он год за годом тесал и точил эту стену, обдирая её бок до красного мяса. Из неровной кручи выпирали венозно-синеватые окатанные глыбы и торчали корни деревьев, словно оголённые мускулы и оборванные жилы освежёванной говяжьей туши. В падении Табберт вскользь задел скат такой глыбы, и его отбросило дальше от обрыва. Он извернулся, чтобы не упасть плашмя — плашмя он разбился бы вдребезги, — и вонзился в толщу воды наискосок, как нож, — почти без всплеска.
Лютый холод обжал, обжёг и облепил его со всех сторон, подводная невесомость сбила понимание, где верх, где низ, однако Табберт не потерял присутствия духа. Сейчас он — как в бою; надо действовать не думая. Он заработал руками и ногами, по наитию выбирая направление, и не ошибся — вынырнул, будто проткнул головой жидкое полотно, и вдохнул полной грудью. В этот миг он видел только серое облачное небо — и больше ничего.
Надо было спасаться. Тяжёлые ботфорты и камзол утянут его на дно. Табберт сжался, погружаясь обратно, дотянулся руками до башмака с кожаным раструбом-крагой и стащил его, а потом стащил и второй башмак. Течение несло его, медленно переворачивая через голову, и он снова толчками устремился к поверхности. Вдохнув, он опять погрузился; ожесточённо извиваясь, он освободился от портупеи и камзола и уже легко послал себя вверх. Вот теперь можно было плыть к берегу.
Ныряя в волнах быстротока, он нёсся вдоль глиняной стены и понимал, что ему тут не за что зацепиться. Мокрая и склизкая глина была как мыло. Обрыв всё не кончался и не кончался. Табберт грёб сильными и широкими размахами, чтобы согревать себя, но чувствовал: надолго его не хватит. Если он немедленно не вылезет на сушу, его скрутит судорогой, и он утонет.
— Жись!.. — вдруг услышал Табберт откуда-то из-за волн.
Он завертел головой, однако видел только мутные гребни.
— Держись! — раздалось уже ближе.
Рядом с Таббертом словно из ниоткуда выехал огромный смоляной нос лодки-насады. Конечно, огромным он казался только тому, кто смотрит из воды. Табберт, хрипя, ухватился за борт, и борт качнулся под его руками.
— Не лезь, опрокинешь! — рявкнул знакомый голос. — Цепляйся токмо!..
В лодке, орудуя веслом на обе стороны, сидел старик Ремезов.
Табберт, сообразив, отпустил одну руку и продолжил грести, чтобы плыть рядом с лодкой. Ремезов не бросит его. Но откуда взялся Ремезов?..
Семён Ульяныч ездил в Абалак, чтобы поклониться чудотворной иконе. Обратный путь он решил проделать на лодке — так быстрее. Поравнявшись с кручей Искера, он увидел, как с самой верхотуры какие-то люди швырнули кого-то в Иртыш. Человечек бултыхнулся — а потом вынырнул и заколотился. Семён Ульяныч сразу погрёб к нему. Кто этот бедолага, заслужил ли он быть сброшенным в реку, — всё это неважно. Сейчас надо спасать тонущего.
Семён Ульяныч махал веслом, зорко присматривая, чтобы Табберт не перевернул насаду, и удивлялся своей судьбе и везучести шведа. Ведь не окажись рядом его, Ремезова, Табберт не справился бы, утоп. Господь послал Семёна Ульяныча спасти этого заморского петуха. Оно не случайно.
И вскоре капитан Филипп Юхан Табберт фон Страленберг уже сидел на берегу в одном лишь армяке Ремезова на голое тело и согревался у костра, а Семён Ульяныч, ковыляя, собирал вокруг сучья и ломал об колено.
— Какой бес тебя, лешака, на Искер погнал? — ругался он.
— Х-х-хни… ху ш-ш-ше… лать пи… сать, — прокла-цал зубами Табберт.
— Вот тебе татары и пособили в грамоте! У нас по земле с оглядкой ходить надо! И лучше с дружками, у которых кулаки покрепче!
Табберт молча трясся.
Семён Ульяныч поглядывал на шведа с некоторым удивлением и даже сочувствием. Вот выгнал он Филипу взашей, по морде дал, отрёкся от дружбы, а швед — гляди-ка — не перестал любопытничать. Шнырял где-то сам по своему шведскому почину, разнюхивал что-то. Велика, видать, в нём тяга к познаниям, пусть и хорь он амбарный. Может, у них в Шведии так меж людей дозволено — взять чужое, не сказавши хозяину, а потом отдать, и это не грех?.. Даже если и не дозволено, даже если и грех, — бог с ним. Он, Семён Ульяныч, уже сполна испытал, что такое настоящая потеря, и былая обида за кражу книги развеялась без следа. Подумаешь, книга! Книга — не сын. А швед — молодец: согласен, чтобы ему башку раскололи, лишь бы новое узнать.
— Ладно, тварюга ты вероломная, — присаживаясь рядом с Таббертом, сварливо сказал Ремезов. — Приходи ко мне. Сызнова дружить будем.
Вечером Семён Ульянович привёз Табберта в Тобольск, однако быстро возобновить отношения у Ремезова со шведом не получилось. Табберт всё-таки простыл в ледяной вешней воде и слёг с жаром. Семён Ульяныч тщетно ждал Табберта четыре дня, с неудовольствием замечая за собой, что скучает по собеседнику, а Филипа, собака такая, всё не шёл и не шёл. Тогда Семён Ульяныч тайком от семьи послал к Табберту домой внука Лёшку. Лёшка всё разведал и сообщил деду, что швед валяется в горячке, может, сдохнет, и его лечит бухарский табиб Мудрахим какими-то басурманскими колдованиями. Семён Ульяныч ничего не сказал внуку, однако на ближайшей службе в Никольской церкви, поколебавшись, поставил свечку за исцеление Табберта.
Табберт оправился лишь к концу весны. Берёзы и липы уже зеленели, и свежая трава покрыла склоны Алафей-ских гор, пустыри, обочины и берега тобольских речек. На улице сделалось так же тепло, как в горнице. Табберт явился к Ремезовым на двор в новом камзоле и в новой треуголке — бравый и самоуверенный. Он зубасто улыбнулся Леонтию из-под щётки усов, и Леонтий, усмехаясь, поклонился. Прежнее осталось позади, и чёрт с ним.
Табберт с любопытством оглядывался в мастерской, где не был уже так давно, что и не верилось. Он был оживлён, будто с мороза у печки.
— Рад видеть тебя, Симон! — объявил он.
— Народ в огород, а мы в хоровод, — тотчас ответил Семён Ульяныч.
С собой у Табберта была тетрадка, за время болезни почти наполовину исписанная вопросами к Ремезову.
