Наутро Касым и Леонтий попрощались с владыкой Филофеем. На Айкони и Новицкого Касым уже не смотрел. Пусть живут. Гребцы налегли на вёсла. Насады пошли вниз по течению Конды. Впереди были Бал-чары, селение князя Сатыги, а потом Иртыш: Цингаль-ские и Демьянские юрты, Уват и Алым, и за ними — Тобольск. Касым глядел на тайгу и ощущал себя продутым насквозь какой-то грозовой свежестью. Давно уже ему не было так хорошо. Давно он не ощущал себя таким сильным, потому что опорой ему сейчас служит правда, а не хитроумие. Про полковника ему всё стало ясно.
Так самоотверженно защищать женщину может лишь тот, кто ценит её выше жизни. Да. Полковник любит сестру Хамуны до самозабвения. Но сестра Хамуны не любит полковника — как сама Хамуна ещё не любит его, Касыма, своего мужа. Эти лесные дикарки любят только свободу. Если бы сестра Хамуны любила полковника, они оба вчера ночью сбежали бы и затерялись в тайге. АХаму-ну полковник соблазнил вовсе не из-за неё самой: он метался в тоске, утратил здравый разум и поверил в морок — в гуля. В Хаму не полковник видел её сестру. Конечно, он виноват перед Касымом. Но Касым сочувствовал ему, потому что на своём опыте познал печаль этого человека. Бывало, Касым и прежде сострадал людям, однако сострадание никогда не мешало ему поступить с человеком так, как требует честь. Честь всегда противоречила состраданию. А ныне честь и сострадание совпадали. Так устроил всемогущий Аллах, который хочет добра даже неверным и язычникам. Если бы он, Касым, убил сестру Хаму-ны и полковника, то Хамуна лишь возненавидела бы его за это. Аллах же явил Касыму правду — и этой правдой Касым теперь излечит душу Хамуны. Прозрев, Хамуна должна отвернуться от полковника и сестры. Тогда у Хамуны останется только муж. А Касым будет благороден перед ней, ведь он не обагрил руки кровью врагов. Чувство собственного благородства воодушевляло Касыма.
Путь до Тобольска занял неделю.
Первый день в стенах родного дома Ходжа Касым решил посвятить не делам и не женщинам, а молитве: этого требовало просветлённое состояние его духа и возвышенный строй мыслей. Он совершил намаз полного фарда, не объединяя зухр и аср, не сокращая число ра-каатов и добавляя к фарду ратибат-намаз. После утреннего фаджра он послал в Гостиный двор старого Суфья-на с запиской саркору Асфандияру, чтобы тот отсчитал закят; полагая долг уплаченным, он исполнил и нафили: в каждом из намазов произносил слова покаяния тасбих. После ночной иши он начал тахаджуд и завершил ви-тром. Бесконечные сложности и тонкости разных намазов изнурили его так, словно моление было тяжким телесным трудом, и на следующий день от бессилия он спал между фаджром и зухром, как спят малые дети.
А потом он надел лучшие одежды и отправился к Ха-муне.
Сулу-бике зажгла все лампады и взбила подушки на ложе, а Назифа расчесала Хамуну и заплела ей косы с бисером. Касым усадил Хамуну на маленькую скамеечку. В медовом свете Хамуна казалась девочкой из золота.
— Уйдите, Назифа и Сулу-бике, — распорядился Касым.
Он долго рассматривал Хамуну с разных сторон, как драгоценный кувшин-офтобу от лучшего мастера из Ги-ждувана. Хамуна смиренно ждала.
— Ты оскорбила меня, Хамуна, своей связью с другим мужчиной, — мягко заговорил Касым. — Моё сердце было уязвлено. За такой проступок женщину побивают камнями. Но я люблю тебя, Хамуна, и прощаю тебя.
Хомани молчала. Переживания Касыма были ей безразличны.
— А тебя тоже обманули, Хамуна, — продолжил Касым. — Я узнал это на Конде. Сейчас там русский митрополит. Ты понимаешь, кто это?
— Бога большой старик.
— Пусть так, — усмехнулся Касым. — И подле этого старика на Конде находится мужчина, который тебя взял, — Григорий.
Хомани вскинула взгляд на Касыма, словно огонь вспыхнул в очаге.
— Тот мужчина, Григорий, отправился на Конду за твоей сестрой. Он любит её, а не тебя, Хамуна. А ты лишь замещала ему свою сестру.
Касым почувствовал, что против воли торжествует. Сейчас Хамуна испытает то унижение, которое испытал он. Пусть знает, каково это: быть нелюбимой, когда любишь сама. И пусть мучение отвратит её от любовника.
— Нет! — отчаянно и гневно крикнула Хомани.
Касым понял, что попал прямо в цель. Если бы Хамуна не поверила ему, если бы сочла его слова коварной ложью, то его слова не обожгли бы её.
— Я видел, как Григорий своим телом закрыл твою сестру от вогульской стрелы. Не бойся, он жив. Но ты ему не нужна.
— Нет! — Хомани прижала к лицу ладони и замотала головой.
— Да, — твёрдо сказал Касым. — Я не лгу тебе. Я никогда тебе не лгал. Это я люблю тебя, Хамуна, а не он. Я кормлю тебя и украшаю, Хамуна, а он без жалости оставил тебя под моими плетями.
Назифа, которая пряталась за стеной и ловила каждый звук, услышала, как ненавистная Хамуна визжит, точно на порке:
— Боль! Боль!
Хамуна заметалась, как зверь, попавший в ловушку: уронила столик с угощениями, сбила медное зеркало со стены, потом в ярости сорвала полог над ложем и швырнула его под ноги, потом упала у ложа на колени и принялась рыться среди покрывал, подушек и пуховых тюфяков. Касым молча наблюдал за неистовством своей наложницы. Что ж, пусть джинн в её душе перебесится и вырвется на волю. Ему больше нечего делать в Хаму не.
Хамуна вытащила из-под тюфяков нож — несомненно, украденный у старого Суфьяна, который в доме Касыма был ещё и поваром. С ножом в руке Хамуна подскочила к Касыму. Касым улыбнулся. Большой нож в тонкой девичьей руке выглядел трогательно и нелепо.
— А что решит нож? — укоризненно спросил Касым. — Хамуна, ты…
Он не смог договорить.
Он опустил глаза и увидел, что нож по рукоять торчит в его животе. Это было так дико, что Касым даже не поверил, но какой-то железный затвор перекрыл ему речь и дыхание. Касым изумлённо посмотрел на Хомани — но Хомани не было: перед ним стояла Айкони, таёжная Айкони, которая убила человека, убила медведя-людо-еда и стала демоном колдовского болота.
Назифа услышала шум падения большого тела и хрип. Она рванулась в дверь. Ходжа Касым — такой рослый, такой широкоплечий мужчина, — лежал на полу, на ковре, и живот у него был залит кровью. Хамуна как ведьма сидела на Касыме верхом. В руке у неё был нож. Схватив Касыма за клин ухоженной бородки, Хамуна задрала ему голову и перерезала горло.
Назифа завыла из самой глубины нутра и кинулась на Хамуну.
…Поздним вечером этого дня, вернее, уже ночью, когда правоверные исполнили иши, а те, кому не хватило единения со Всевышним, исполнили и тахаджуд, и витр, в ворота подворья Ходжи Касыма въехала арба. Из дома вышла Назифа — стройная и высокая, закутанная в чёрное, с лицом, закрытым сеткой-чачваном. Все вокруг теперь боялись Назифу: сегодня она осмелилась дерзко повысить голос на шейха Аваз-Баки; она кричала шейху, что в этой стране, в этой ненавистной Сибири, солнце летом не уходит за край земли, и потому тело её мужа будет оставаться в доме до тех пор, пока она, старшая жена, не выплачет все слёзы до раскалённого днища своей души. Назифа придержала дверь, и Суфьян с Бобожоном вынесли из дома длинный свёрнутый ковёр. Лица у Суфьяна и Бобожона были бледные и обвисшие. Ковёр слегка подёргивался, и доносилось сдавленное мычание.
